Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Слова прерывались судорожными громкими всхлипами, как в детстве. Руки, не слушаясь, опрокидывали с полок всё на пол.

Мама стояла в дверях моей комнаты и испуганно смотрела на меня. Ее строгий рот приоткрылся и стал выглядеть мягче. Из ее глаз больше не сочился укор.

— Даша… — наконец произнесла она. — Даша, что ты делаешь? Успокойся!

— Отстань от меня! — прорычала я.

Она прислонилась к косяку двери и тихо заплакала.

— Даша, я же больной человек! Я не контролирую себя, ты пойми это!

Вытирая рукой слезы, она вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

У меня не было сил, я упала на пол и, рыдая, била кулаками по полу:

— Ненавижу! Ненавижу тебя! Как я тебя ненавижу! — уже шептала я.

Ненависть так душила меня, что я даже не могла встать с пола. Голос давно охрип, кулаки болели, лицо распухло от слез, губы потрескались. Только через полчаса я смогла доползти до кровати и скинуть одежду.

Я лежала, смотрела в потолок и думала, что в моей жизни совсем нет любви. Слышала, как мама ходила на кухню, пила лекарство и бубнила под нос о своей тяжкой доле: «Боже, не могу больше жить, забери отсюда!». В ее жизни тоже нет любви. Но у нее она, по крайней мере, была. Когда мой отец был жив, она любила его, любила меня, когда вынашивала и рожала. Это потом ее любовь гипертрофировала, превратившись в нечто ужасное. А у меня в жизни не было ничего хорошего! Я никого не люблю. Себя саму? Да и то, не очень. Мне стало жаль и себя, и маму, и наших никому не нужных жизней.

Так дальше не могло продолжаться. Я четко понимала, что надо изменить свою жизнь — и для этого измениться самой. Но как это сделать? Что менять? Я не знала. Я чувствовала себя слепым котенком. У меня не было никаких возможностей для перемен: я не могла уехать от мамы, потому что она болела, я не могла поменять работу, потому что в стране был кризис, и у меня не было денег. Единственный выход я видела в любви. Надо, чтобы в жизни появилась любовь. Но ведь я уже искала ее и не нашла! Много лет я знакомилась с разными людьми, я влюблялась, разочаровывалась, меня предавали, я предавала. А любви как не было, так и нет. Где же ее найти? Откуда ей взяться?

Я снова подумала о своей маме. Ей тоже не хватает любви, ей не хватает сочувствия. Моя мама больна и несчастна, а я совсем не хочу ей помочь. Уже давно я мечтала, чтоб она меня просто не трогала, чтоб жила своей, отдельной от меня жизнью. Я мечтала, чтоб мы жили, как чужие люди! Как чужие люди… с моим единственным родным человеком!.. Я откинула одеяло и села в постели, обхватив руками за голову. Как я могла? Как я могла кричать родной матери, что ненавижу ее? Меня начала душить совесть, я больше не могла лежать, встала и начала ходить по комнате туда-сюда. От окна к кровати, от кровати к окну. Я пыталась вспомнить, когда я последний раз что-то готовила сама. И не вспомнила, потому что всегда готовила мама. Когда я последний раз убирала в квартире, мыла туалет, поливала цветы? Давно. Все это делала мама. Когда я оплачивала счета за воду, за газ, за свет? Никогда! Я ничего не делала для нашей семьи. Все, что я делала, я делала только для себя. А мама делала все для нас. И я даже не хотела ее выслушать, когда ей было это необходимо. Получается, я просто ею пользовалась. И Ромой я сегодня попользовалась, а потом бросила, когда он был наиболее уязвим. Я снова расплакалась. Слезы были горячими и жгучими. Они капали с подбородка на пол, и я удивлялась, как это они не прожигают ковролин. Я клялась себе, что все исправлю, что помирюсь с мамой, что научусь любить.

Я прошла на кухню и оставила там на кухонном столе записку: «Мамочка, прости меня, пожалуйста!». Завтра она проснется и увидит эту записку. А сказать ей это в лицо я пока еще не могла.

Когда за окном уже начало светать, я наконец уснула. И снова мне снились мои странные сны.

Ахматова накинула на свое единственное застиранное бумазейное платье

старое пальто, нахлобучила фетровую шляпу, щелкнула замком квартиры и вышла

из Фонтанного дома. Уже несколько месяцев почти каждый день она ходила этой

дорогой по направлению к «Крестам», ходила как на работу (Ахматова усмехнулась этой мысли, потому что на работу она никогда не ходила, тот год службы в библиотеке Агрономического института был не в счет, потому что жила она в том же здании, через коридор от библиотеки). Была серая грязная осень, Анна шлепала растоптанными ботинками по лужам, глядя под ноги, но ничего не видя. Ее шатало от голода: последние годы Пунины (гражданский муж Ахматовой и его законная жена, с которой они жили в одной квартире) при каждом удобном случае упрекали ее в дармоедстве, — и Ахматова перебивалась уже давно чаем, чаще всего без сахара, и черным хлебом. «Как мне съехать от них? И куда? Главное, — куда?» — она опять и опять пыталась найти решение, но была так подавлена, что у нее не было сил додумать эту мысль до конца. Ехать было некуда, собственного жилья у нее никогда не было. Она бесконечно устала от измен Пунина, его упреков в ее житейской беспомощности. «У Пунина две Анны в доме — и одна из них — Ахматова… на шее». Она знала эту шутку, распространенную среди их знакомых. И еще она чувствовала, как с новой силой Пунин начал тяготиться ею сейчас, после ареста Лёвы, как испугался, что скоро и за ним придут из-за связи с нею и всей этой «гумилёвщиной».

Над ухом резко взвизгнул клаксон, она вскинула голову и отшатнулась. Мимо промчался автомобиль, обдав ее грязными брызгами. Ахматова, огляделась — и поняла, что, задумавшись, сошла с тротуара. Она отряхнула пальто и посмотрела вперед: много ли еще осталось идти, — и тут увидела, как из-за поворота ей навстречу вышли две фигуры. Неужели! Легок на помине! Тот, кому она подарила пятнадцать лет своей жизни, о ком только что думала, всё еще ее гражданский муж Николай Пунин шел под руку с Тотей, той своей ученицей, сотрудницей Эрмитажа, с которой, как он клялся Ахматовой, у него всё кончено. Они тоже увидели ее и, не останавливаясь, внезапно кинулись в какую-то пивную. «Боже, боже, — Ахматова прислонилась к фонарному столбу, — какое унижение! Какое жестокое наказание, Господи! За всю мою грешную молодость, за все несчастные любови мои, за измены мои! Прости! Прости!» Она продолжила путь с прямой спиной. К горлу подкатывали слезы. Она не давала им вылиться, направляя свои мысли в другое русло. Она думала о Лёве, о несчастном мальчике, ничуть не виноватом в том, что он был сыном злосчастного Гумилева и несчастной Ахматовой. Корила себя, что не могла спасти его, — и оправдывалась перед собой, что сделала всё, что могла, — а, может, и больше. Думала о передачке, которую еле наскребла, но которая, как она реалистично понимала, вряд ли попадет ему в руки. Пытаясь размышлять обо всем этом, Ахматова ускоряла шаг, и скорость придавала ей решимости. «Сегодня, сегодня!» — чеканили ее сбитые каблуки.