Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

Киев глубоко проник в мое сердце. Он стал моей первой исцеляющей любовью. Он наполнил мою пустую истерзанную душу прекрасным, пролился в нее каплями живительного елея. Несколько дней в Киеве вернули мне себя: юную, с крупицей надежды, осознанием ошибок и маленькой верой в лучшее.

Больше всего в этом магическом городе меня взволновала брусчатка. Глядя на старые, стертые бесчисленным количеством ног, колес, — даже, наверное, еще лошадиных подков камни, — я ощущала витавший здесь дух прошлого века. Возможно, на этой самой выбоине когда-то споткнулся молодой Казимир Малевич. Он бежал на первое в своей жизни свидание, а тут вот споткнулся, да еще и на правую ногу! Может быть, именно на этот булыжник плюнул раздосадованный Вертинский после первого неудачного актерского опыта. Плюнул, растер — и пошел дальше. Сквозь тонкие подошвы туфель я чувствовала выпуклость каждого камня и мысленно видела, как в дореволюционные годы, придерживая юбки и аккуратно обходя лужицы, по этой брусчатке прогуливались кавалеры с барышнями; как в тяжелую революционную пору завернутые в черные шали женщины, озираясь, испуганно передвигались этой дорогой от дома к дому, чтобы сходить к знакомым или на рынок. Для меня брусчатка таила в себе дух Серебряного века, я представляла, как касались ее ноги Ахматовой и Булгакова. В некоторых местах камни совсем стерлись, — и скоро, должно быть, эту дорогу будут реставрировать. Все проходит, даже камни стираются со временем, — остается только душа, отраженная в искусстве.

Аня повела меня на Андреевский спуск, одну из самых старых улиц Киева, изогнувшуюся буквой S и связывающую Верхний и Нижний город. Всего тридцать восемь домов, расположившихся на спусках двух гор: одна сторона улицы — на Андреевской, а другая — на Замковой, — и у каждого дома своя история, своя тайна. Вот замок, в котором никто не живет, он проклят строителями за жадность владельца. Лишь только кто-то поселялся здесь — с ним случались несчастья. И замок снова пустел, одиноко возвышаясь остроконечной башней среди невысоких двухэтажек. А в этом доме принимал пациентов киевский врач, к которому однажды пришла девушка-призрак с просьбой помочь ее одинокой матери. И он пошел к этой больной женщине и только от нее узнал, что девушка, приходившая к нему, уже год как мертва. А вот и тринадцатый номер! Дом-музей Булгакова. Скромный фасад окрашен в желтый цвет, справа, над входом — маленький балкончик с черными коваными завитушками. С другой стороны дома — знаменитая «щель», узкий промежуток между одиннадцатым и тринадцатым домами, куда Николка пытался спрятать шкатулку с документами и револьверы. К сожалению, музей был закрыт, и нам не удалось зайти внутрь. Я заглянула в окно, пытаясь рассмотреть хоть что-то внутри дома, где родились «Дни Турбинных» и «Белая гвардия». Но там было темно, и кроме побеленной стены, отходящей слева от окна вглубь комнаты, я не увидела ничего.

Потом мы с Анькой перешли улицу и оказались у дверей музея, где проходила выставка, посвященная Ахматовой. Анна Ахматова жила в Киеве, когда была еще гимназисткой, в одной из Киевских церквей она венчалась с Гумилевым. С замиранием сердца я вошла в маленький светлый зал. Первое, что я увидела, были ее платья: повседневное, домашний китайский халат, выходное розовое, рядом с ним лежал белый зонтик от солнца. Я прошла прямо к платьям, хотя мне и кричали, что надо начинать смотреть слева, а потом идти по кругу, ведь экспонаты выставлены в хронологическом порядке. Но платья заворожили меня, я не могла оторвать от них глаз. Мне не верилось, что это тот самый халат, который обожала Ахматова и который мне совсем недавно являлся в снах. Я представляла, как в розовом платье она читает стихи в «Бродячей собаке». Вот она стоит, ровная, спокойная, молодая, голову держит высоко и шепчет напевно: «Смуглый отрок бродит по аллеям…» — и платье кладет розовый румянец ей на щеки. После платьев я увидела черную легкую шаль, как будто небрежно брошенную на кресло-качалку. «Спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль…». Она ненадолго вышла, забыв ее дома, и кресло даже еще немного раскачивалось, после того, как она встала.

Платья Ахматовой пережили ее почти на пятьдесят лет. Было видно, что ткань на них уже состарилась, бахрома отрепалась, кружево пожелтело. Им отмерян недолгий срок. Скоро и они уйдут в небытие. Но останется нечто большее: душа, светлая человеческая душа. И сотни тысяч жизней других людей, приобщившихся к этой душе, получивших от нее помощь, понимание, предназначение и смыслы.

На столах под стеклом и на стендах по стенам были разложены тетради со стихами Ахматовой, написанные ее рукой, развешаны вырезки из альбомов со строками, которые посвящали ей друзья-поэты. Вот ее письма к Ирочке Пуниной, вот воспоминания о ней Лидии Чуковской. А вот гневная статья об Ахматовой товарища Жданова. Я ходила молча вдоль стен и читала эссе о ее жизни, отзывы о ней знакомых, но, самое главное, строки написанные, выстраданные ею, вместившие в себя ее мир.

Сжала руки под темной вуалью…

«Отчего ты сегодня бледна?»

— Оттого, что я терпкой печалью

Опоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот…

Я сбежала, перил не касаясь,

Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

Меня пробрал озноб, тело покрылось гусиной кожей, Анька что-то говорила мне… Отвечать не хотелось, душа размякла, хотелось плакать. И я чувствовала, как оголяется моя собственная душа, сбрасывает шелуху. Я читала еще много стихов Ахматовой, читала «Из логова змиева, из города Киева» Гумилева, «Черты лица искажены» Мандельштама, рассматривала рисунок Модильяни и скульптуру, где Ахматова вполоборота смотрит на зрителя. Но процитированное мною стихотворение никак не шло у меня из головы. Я знала его наизусть еще со школьных времен, оно никогда не входило в список моих любимых, — а тут вдруг засело аж камнем в горле. Чтобы не разрыдаться, мне надо было выйти на свежий воздух, опять попасть в суету повседневной жизни, снова раствориться в киевской атмосфере беспечного безвременья. Я обернулась к Аньке, она уже все обошла, все прочитала. Тогда я дотронулась до ее руки, и мы вышли из музея.

Вниз по Андреевскому спуску расположились палатки с сувенирами и магнитами для туристов, значками эпохи Советского Союза. Вдоль всей улицы на стенах домов и на заборах висели десятки, а, может, и сотни картин на продажу. Городские церкви, утопающие в зеленой листве, натюрморты с алыми маками, яркая абстракция, таинственный зыбкий космос. Творческий Киев вышел сюда показать гостям свое Божье дарование. Смотрите, говорил он, как я щедр и богат, как я встречаю приезжих, как много в недрах моих самобытных талантов. Рядом на раскладных стульчиках, щурясь от мягкого осеннего солнца, сидели продавцы этих сокровищ. Все они были очень колоритные: старый художник в узких джинсах и малиновом берете, полная женщина в восточных шароварах и высокой цветастой чалме, продавцы стимпанковских украшений в дредах; торговец советскими радиоприемниками и телефонами с буденовкой на голове. Мы медленно шли между ними, наслаждаясь хорошей погодой, живописью и тем, что не нужно о чем-то думать, не нужно спешить или поддерживать беседу. Мы подошли к прилавку с советскими значками и открытками. Открыток было очень много, продавщица сложила их в картонные коробки из-под обуви. Они торчали оттуда стопками и подглядывали за прохожими глазами Ленина и Гагарина, краснощекого Деда Мороза и глазницами старинных дворцов. Мы долго копались в них, я уронила несколько открыток, их подхватил ветер, и мы со смехом и извинениями некоторое время носились, подхватывая их с брусчатки. Анька купила мне в подарок копию фотографии Булгакова 1928 года. Черно-белый Михаил Афанасьевич, серьезный и в шляпе, смотрел мне в глаза и мягко говорил: «Сударыня, счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!» А потом фотография подмигнула мне и улыбнулась. Что он хотел сказать? На что намекал мне? Неужели я, как тот дряхлый старик, который вечно ищет свои очки, а они у него на носу?