Захария Станку - Ветер и дождь

Председателем правления акционерного общества, владевшим «Аркадией», был доктор Митика Ангелиу. В те годы он уже не занимался политикой и всю свою энергию сосредоточил на приобретательстве. В «Аркадии» были залы, которые арендовались и для устройства разного рода выставок, и для концертов. И вот в одном из таких залов открылся театр, которым руководила второразрядная актриса Невыстуйка Палош. Актриса эта не отличалась ни красотой, ни талантом. И все же она сумела где-то раздобыть средства, необходимые для создания нового театра. На премьере этот театр показал бульварную комедию «Огни любви».

— С кем это спуталась Невыстуйка Палош? Она стала директором театра.

— Не иначе нашла какого-нибудь туза.

Тайна открылась в день премьеры, когда все увидели в директорской ложе бывшего министра и премьер-министра доктора Митику Ангелиу. Он оживленно аплодировал Невыстуйке Палош, которая была занята в главной роли, а после спектакля отправился с ней ужинать в «Капшу». Завсегдатаи знаменитого ресторана-кафе были потрясены.

— Смотрите! Почти как в кинофильме «Голубой ангел».

— Молодец старикашка!

— Говорят, он купил ей виллу в парке Элефтерия…

— И подарил бриллиантовое колье.

— Ну что ж, в конце концов кто-нибудь же должен был пустить по ветру его денежки!

Хирург, «который перерезал глотку Иону Братиану», стал своим человеком в артистических кругах. Перед ним открылся новый, волшебный мир, о существовании которого он прежде и не подозревал. Он сидел на каждой репетиции и с интересом наблюдал за тем, как режиссер поминутно выходит из себя и ругает актеров, которые, впрочем, тоже не остаются в долгу…

«Что за люди! Что за нравы!» — думал доктор, с каждым днем все больше чувствуя, что и люди эти, и нравы ему по душе. По коридорам театра, в гримерных можно было всегда встретить полураздетых молодых актрис, и доктору Ангелиу это зрелище нравилось. Особенно он любил смотреть, как переодеваются молодые дебютантки, хористки, балерины.

— Сюда нельзя! Мы совсем раздеты!

— Да? Ну это ничего, ведь я доктор. А доктору позволено видеть все, все…

Девушки привыкли к старику, они его даже полюбили, называли «душкой», «милым старикашкой» и «петушком», позволяли себе с ним всякие вольности, от которых он был в восторге. И вот человек, который всю жизнь гордился своей скромностью и «высокой нравственностью», научился шалить и смеяться. Более того, он научился быть веселым. Он открыл, что молодые женщины нежны и горячи, что вино имеет приятный вкус и горячит сердце. Он сделал еще одно совершенно потрясшее его открытие: впервые в жизни он понял, как приятно тратить деньги! Раньше он об этом даже и не подозревал. Почему?

— По глупости! Только по глупости!

В бессонные ночи он теперь вспоминал иногда и свою жену, старшую дочь Анатоля Буркуша, которая родила ему пять дочерей, а потом умерла. Даже в молодости у нее было сухое, худое тело. Самая неприметная статистка из театра Невыстуйки Палош казалась ему теперь неизмеримо более привлекательной, чем его бывшая жена.

Невыстуйка Палош, сумевшая завоевать любовь, а заодно и деньги старика, поставила ему в своей уборной диван, на котором Митика Ангелиу мог отдыхать в те часы, когда он уставал от театральной суеты.

На этом диване он и скончался от разрыва сердца. Похоронили его в большой спешке, уже на следующий, день. Дочери и родственники, собравшиеся у его гроба, опасались нашествия актрис и прочих сомнительных знакомых покойного. Опасения эти были напрасны: Невыстуйка Палош позаботилась о том, чтобы не раздражать родственников. В день похорон она сыграла свою роль на вечернем спектакле с особым подъемом. Так она на свой лад выразила свою скорбь по умершему другу.

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что значительную часть своего состояния Ангелиу завещал ей. В завещании даже было сказано, что Невыстуйка Палош помогла ему понять на старости лет, что такое жизнь и в чем заключается человеческое счастье. Родственники, естественно, были возмущены. Только горбунья Теца, которой досталось захудалое имение Осика, сказала со смехом:

— Бедный отец! Я его не осуждаю. Он совершенно прав. Наша мать была простой крестьянкой, она только и умела, что рожать детей.

Сестры Тецы обрушились на нее:

— Вот как! Значит, ты его оправдываешь? Уж не тянешься ли и ты к порочной жизни?

— А почему бы и нет? Если б я только могла до нее дотянуться…

— Значит, ты тоже на все способна. Еще свяжешься в Осике с каким-нибудь молодым голодранцем…

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Когда мы подъезжали к Телиу, Орош сказал шоферу:

— Сначала заедем в больницу. Надо узнать, в каком состоянии товарищ Цигэнуш.

В коридоре больницы мы встретили Сармизу Чиобану. Она бежала нам навстречу со слезами на глазах. «Неужели Цигэнуш умер? — подумал я. — Нет! Не может быть!» За свою долгую жизнь я повидал немало плачущих людей. Совсем недавно я видел, как плакала и Сармиза. Но теперь она плакала иначе. По ее лицу и теперь текли слезы, но это были другие слезы.

Я спросил:

— Он жив?

— Да, жив, жив… И будет жить! Он будет жить!

Мы сразу же прошли в палату, где лежал Цигэнуш. Он выглядел усталым, но глаза его блестели, совсем как в былые времена. Он попытался растянуть свои запекшиеся губы в улыбке, и в конце концов это ему удалось.

— Ну вот, — сказал он. — Партия не оставила Цигэнуша… партия не позволила Цигэнушу отправиться на тот свет…

Клементе Цигэнуш взял девушку за руку и стал потихоньку гладить ее пальцы. Сармиза уже не плакала, но в ее глазах все еще блестели слезы. Время от времени она тяжело вздыхала, как будто все еще не могла оправиться от сильного потрясения.

— Взгляните-ка на нее, товарищи, — сказал Цигэнуш. — Вы видите? Она плакала. Она ревела в три ручья, а теперь стонет. Кто бы мог подумать, что она из отдела кадров? Ведь о женщинах, работающих в спецотделах, ходит другая молва…

Сармиза отняла руку, вынула из сумочки платочек и вытерла глаза. Потом улыбнулась и спросила Цигэнуша:

— Неужели, Клементе, и ты, старый коммунист, бывший подпольщик, тоже думаешь, что тот, кто работает в отделе кадров, уже не человек?

— Нет, я этого не думаю. Но наши враги думают именно так. Они в этом убеждены. А врагов у нас много.

— Наши враги обо всем думают по-своему. Пусть думают что хотят…

— Если бы все дело было только в этом… Но они не только думают по-своему, они действуют. Им уже удалось лишить меня ноги. Еще немного, и по их милости я лишился бы и головы.

Орош слушал этот разговор, но, судя по выражению его лица, он думал о чем-то своем. Он был очень рад тому, что Цигэнуш шел на поправку, но его не покидали другие заботы, другие, как видно, не очень-то веселые мысли. Услышав последние слова Цигэнуша, он спросил: