Захария Станку - Ветер и дождь

— Ты думаешь, что если бы остался на попечении одного доктора Дарвари…

— Я бы околел дня через два, максимум через три.

— Значит, Дарвари сознательно тебя не лечил?

— Я убежден в этом. Но это мы с тобой обсудим, когда мне удастся наконец выйти отсюда. Пока я тут лежал, я многое передумал. Мне даже кажется, что мозг мой стал работать точнее, чем до того, как я попал в больницу. Нам надо будет многое обсудить.

— И многое сделать… Кстати, где наш доктор? Он еще здесь?

— Да. Но ему придется сегодня же вернуться в Бухарест ночным поездом. Его ведь ждут и другие больные.

— А что же будет с тобой? Ты снова останешься под присмотром Дарвари?

— Нет уж!

— А как же иначе?

— Я останусь на попечении товарища Розы. Это тоже бухарестский врач, которую выписал сюда наш доктор. Она приехала час назад.

— Она очень симпатичная, — добавила Сармиза. — Только мне показалось… Наверно, у нее было какое-то потрясение в жизни. Я думаю, она пережила какое-то несчастье.

Роза!.. В этом имени не было ничего необычного, и оно не вызвало у меня никаких ассоциаций. Я знал множество женщин, носивших это имя. Одних звали просто Роза, других Розика или Розалия. Я даже помнил женщину, которую звали Синфороза. В молодости она была монашкой, потом бежала из монастыря, вышла замуж за тамбурмажора и родила ему трех девочек. В наших городах очень распространено это имя — Роза.

Орош попрощался с нами и отправился в уездный комитет. У меня не было никаких срочных дел, и я остался с Цигэнушем и Сармизой. Скоро к нам присоединился и Гынж, который сопровождал нас в Осику. Цигэнуш все еще был очень возбужден, он чувствовал, что не сможет заснуть. Мы засиделись у его постели допоздна. В тот вечер я узнал подробнее историю Сармизы и подумал, что хорошо было бы ее записать. Долгие годы я вел дневник. Были у меня и записные книжки, я записывал в них все, что казалось мне интересным и важным. Но в последнее время, особенно с тех пор, как началась эта бурная предвыборная кампания, я перестал вести дневник и забросил свою записную книжку. Я решил, что, если мне случится когда-нибудь писать обо всех этих событиях, придется во всем положиться только на свою память. Впрочем, я не очень-то надеялся тогда, что напишу эту книгу.

— С минуты на минуту явится новый доктор, — сказал Цигэнуш. — Она должна сделать мне еще укол. Я не знаю, как называется то, что она в меня вливает, но именно эта жидкость и спасла мне жизнь..

Осенью сорок четвертого года, когда компартия стала легальной и коммунисты, выйдя из подполья, впервые смогли наконец встречаться открыто, выяснилось, что среди них есть люди, во многом думающие по-разному. Очень по-разному, например, многие относились к интеллигенции. Среди коммунистов были и так называемые «леваки», которые ни во что не ставили интеллигентов.

— Вы, интеллигенты, все до единого заражены мелкобуржуазными настроениями, — говорили они.

Но были и другие коммунисты, которые, подобно Орошу, уважали интеллигенцию и охотно помогали интеллигентам найти свое место в партийной и общественной жизни. Услышав, как уважительно говорил Цигэнуш о докторе, я позволил себе заметить:

— Значит, и интеллигенты на что-нибудь годятся?

— Да, но только в том случае, если они слушают народ.

Я решил не препираться с больным товарищем, тем более что как раз в этот момент в палату вошла высокая, крупная женщина, похожая на спортсменку. Комната освещалась одной-единственной лампочкой, свисающей с потолка, поэтому я не сразу ее разглядел. Мне показалось, что она блондинка, но потом я увидел, что у нее рыжеватые волосы, напоминающие краски осеннего леса, и большие глаза, несколько уставшие, но все еще полные жизни и огня.

Увидев незнакомых людей, она представилась:

— Роза Паулиан…

Я вздрогнул и переспросил:

— Паулиан?

Женщина взглянула на меня и тихо промолвила:

— Для тебя — Роза Калеб…

Мы долго глядели друг на друга. У нас обоих, по-видимому, было такое чувство, будто мы не верим своим собственным глазам. Потом мы оба почти одновременно рассмеялись. Со стороны можно было подумать, что это веселый, радостный смех. Но для нас в нем было немало горечи.

— Значит, это ты доктор Роза? Роза Калеб! Роза… Маленькая Роза, с которой…

— Да, да, это я…

С улицы доносился шум ветра. Осенний ветер за окном терзал деревья. Роза стала готовиться к уколу. Она зажгла спиртовку, чтобы кипятить шприц. Я смотрел на нее и слушал завывание ветра. Печальный и холодный осенний ветер…

Много лет прошло со времен крестьянских бунтов 1907 года. Крестьяне, расстрелянные по приказу генерала Авереску, уже успели превратиться в прах, как и те, которых пытали и убивали жандармы Иона Братиану, того самого Братиану, которому «перерезал глотку» один из его ближайших друзей — доктор Митика Ангелиу. Но у нас, в моем родном селе Омида, в узкой долине Калмацуи, люди с тех пор уже не чувствовали себя счастливыми. Память о пролитой крови, о расправе над восставшими была жива. Помещики ничего тогда не поняли и ничему не научились, они продолжали выжимать из крестьян последние соки. Даже с большей жадностью, чем прежде.

Село наше было недалеко от Дуная. А там, за Дунаем, полыхал огонь Балканской войны. В селе довольно смутно знали, что происходит за Дунаем, хотя наш нотариус Джика Стэнеску, учитель Георге Попеску-Брагадиру, доктор Ганчиу и секретарь примарии, он же регент церковного хора, Флоря Фока читали иногда крестьянам вслух военные сводки, напечатанные в газетах. И люди повторяли услышанные новости дома и в сельском кабачке.

— Болгары разгромили турок под…

— В Константинополе началась революция…

— Греки побили турок под…

— Сербы захватили у турок крепость…

Турки терпели поражение от балканских народов, тех самых народов, которые в течение веков находились под их гнетом. Казалось, Турецкая империя находится при последнем издыхании.

— Слыхали? Турки убивают всех пленных христиан…

— У Энвера есть своя яхта, на которой он совершает прогулки по Босфору. В топку бросают пленных христиан, причем живьем. Это одно из любимых развлечений Энвера-паши, министра и зятя самого султана.

— В Турции убивают всех армян…

— В Армении убивают турок…

— Откуда вы знаете?

— Об этом знают все. Говорят, что немцы вот-вот объявят всеобщую мобилизацию. Говорят, что и в других странах начнется мобилизация. Говорят…

— Уже вспыхнули эпидемии. И турки и христиане гибнут от болезней…

— Сыпняк… Холера… Чума…

У меня, как и у всех людей, были уши. И я невольно слышал все эти разговоры. Мне хотелось бы, чтобы услышанное входило в одно ухо и немедленно вылетало из другого. Но я не мог управлять своей памятью. И не мог приказывать мыслям… И вот ко всему тому, что я уже успел повидать в жизни своими глазами, добавились воображаемые картины ужасов и страданий, о которых рассказывали окружающие меня люди. И все эти рассказы накладывались, наслаивались на те жизненные впечатления, которые хранились где-то на дне моей памяти. Все, что я слышал, мгновенно превращалось в воспоминания. Случайные, разрозненные, но терзающие душу.