Наталья Дорошко-Берман - Красная гора: Рассказы

— Так в чем же дело? — удивляюсь. — Хочешь развестись — разводись!

— У нас с этим очень трудно, — хмурится Кира. — Надо нанимать адвоката, а мой благоверный против.

— Почему? — недоумеваю я.

— Боится, что если я воспользуюсь услугами адвоката, то смогу претендовать на его гонорары.

— Ну что ж, — усмехаюсь я. — Самое время обращаться к Соне за фиктивным свидетельством о смерти мужа.

— А кстати, — поворачивается ко мне Кира, и я вдруг замечаю, как она осунулась и постарела, — а кстати, ты читал заметку в «Вестях»?

— Читал, — помедлив, отвечаю я. — Министерство безопасности Украины за организацию фиктивных браков выслало Софью Бронштейн в Израиль. Теперь в Израиль ссылают, как прежде ссылали в Сибирь.

— Что поделать? — мрачнеет Кира. — Она у нас гражданка Израиля.

— А что за стихи она писала! — вздыхаю я.

— Она заменила последнюю строчку на строку «ведь пес на цепи, а хозяин распят», — досадливо морщится Кира. — Хотела, чтобы возникла аллюзия с Гефсиманским садом.

— А потом, — подхватываю я, — уже в другом стихотворении, она писала:

— И все ее почему-то заносило в Гефсиманский сад то яблоки рвать, то маслины, — не может сдержать насмешки Кира.

Длинный ряд ступенек ведет к вершине. Прямо на ступеньках светловолосый, в костюме оперного Садко музыкант на странном подобии древних гуслей играет «Выходила на берег Катюша».

— Эрев тов! — приветствует его Кира и бросает монетку в раскрытый футляр.

— А я был в Гефсиманском саду, — задумчиво произношу я. — Никакие яблони там не растут, а масличные деревья растут, но давно уже не плодоносят.

— Так что же все-таки там плодоносит? — недобрым огнем зажигаются Кирины глаза.

— Ничего, — пожимаю я плечами.

— Как и сама эта религия! — торжествует Кира — Религия, которая не плодоносит.

— Оставим религиозные дискуссии, — отмахиваюсь я. — Я и забыл, ты же у нас теперь иудейка. Впрочем, нет, скажи, если мы уже заговорили на эту тему, правда, что женщине, для того, чтобы пройти гиюр [10] Гиюр — процедура принятия иудаизма. , нужно голой искупаться в присутствии двух раввинов?

— А почему это так тебя волнует? — с откровенной издевкой спрашивает Кира. — Помнишь, как голыми мы плыли друг другу навстречу? Ты — навстречу Соне. Я — навстречу Вене.

Крутой подъем дается мне с трудом. Я останавливаюсь и перевожу дыхание.

— Посмотри, какой потрясающий вид отсюда открывается! — восклицает Кира.

Семь иерусалимских холмов расстилаются перед нами. В лучах заходящего солнца дома из белого камня отливают золотом. В неожиданном порыве я обхватываю Киру за плечи и притягиваю к себе. И она утыкается мне в плечо, и сердце мое начинает учащенно биться, и кажется, я слышу, как стучит ее. А закатное солнце спускается все ниже и ниже, и за несколько мгновений до полного погружения в темноту золотые иерусалимские холмы вспыхивают и загораются сначала нежно розовым, потом тревожным, красным светом.

— Кира! — вздрагиваю я. — Узнаешь?!

— О Боже! — срывается Кирин голос. — Красная гора. Твоя с Веней Красная гора. Ну, вот мы и приехали!

В трусах моих была зашита тысяча долларов. Я их заработала в Израиле. Честно заработала, сиделкой при старухе. А теперь возвращалась в Харьков через Кишинев. И рубли у меня были, но уже не в трусах, а просто в сумочке. Да и кто их будет беречь, эти рубли? То есть я все рассчитала. На гостиницу и на обратный билет хватает. Остальное в трусах.

И вот я в Кишиневе. Вы представляете, что такое Кишинев, особенно после Израиля? Кругом грязь и жуткая вонь, от которых ты уже отвыкла. В общем, прямо из аэропорта еду на железнодорожный вокзал, оставляю чемоданы в камере хранения, покупаю билеты на завтрашний вечерний поезд и прямиком в гостиницу. Устраиваюсь, располагаюсь, потом иду в бар, беру чашечку кофе и замечаю, что один молодой человек на меня уставился. Ну явно хочет завести знакомство. А я тоже не возражаю, тем более что, сами понимаете, за два месяца в Израиле я ни с кем ни-ни. Ну вот, он мне и говорит:

— Девушка, если я приглашу вас в ресторан, вы возражать не будете?

И я отвечаю:

— Отчего же? Нет, не буду.

И он ведет меня в ресторан и заказывает разные яства, и вино там, и черная икра, а сам почти не ест, на меня смотрит. Вижу, девушки за соседним столиком на него заглядываются, и одна поднимает над головой бумажку с какими-то цифрами.

— Что это значит? — спрашиваю я.

— А это значит, — объясняет он, — что она мне цену за себя назначает, да только мне никто не нужен, кроме тебя.

Тут другая подходит к нему, прямо грудью на него напирает и говорит:

— А я с тобой и бесплатно согласна.

Это при том, что видит же, что я сижу за столиком. Уж и не знаю, чем он их так прельстил. Может, тем, какими яствами меня угощает. Может, им завидно элементарно. А я вижу всю эту кутерьму и горжусь, что он выбрал именно меня. Хотя я ведь не проститутка какая-нибудь и не шаровичка. Просто он мне понравился. Высокий, широкоплечий и денег не жалеет. И я уже предвкушаю, как славно мы покувыркаемся, и он это предвкушает. Смотрит на меня во все глаза и облизывается.

И тут не в добрый час вспоминаю я про деньги в трусах. «Как-никак, — думаю, — там все же тысяча долларов, и он непременно увидит, что там что-то зашито. Или увидит или нащупает. А я ведь даже ничего о нем не знаю. Ну и что из того, что за одну только жратву он выложил кругленькую сумму? А может, он профессиональный вор? И на самом деле, откуда у него деньги на черную икру? Видно, он грабит таких же, как я, туристок, останавливающихся в гостинице».

— Извините, я сейчас! — вскакиваю я и бегом в свой номер. А он даже за мной и не гонится, даже в дверь мою не стучит. А я всю ночь не сплю, ожидая стука. Думаю, он будет кричать: «Шаровичка проклятая! Покушать — покушала и не расплатилась!» А он, должно быть, решил, что насильно мил не будешь. Ну, не знаю, что он там решил. Ничего я про него не знаю и так и не узнаю. А рано утром, прямо в шесть утра, я выезжаю из гостиницы. И целый день брожу по городу, и мне хочется есть, а рублей у меня уже нет, ни одного.

«Ну и что ж, — думаю, — день поголодаю. Не страшно. А там ночь езды — и Харьков. А в родном Харькове с этими долларами можно жить целый год. Так что не зря я два месяца, как проклятая, отпахала». А как старуха надо мной издевалась! И то ей подай и это принеси! А дочка ее почему-то хотела, чтоб я называла старуху «има», то есть «мама». Вот я и называла ее «има». Только в глубине души я ее не любила. Наверное, за то, что она никуда меня от себя не отпускала. Она, видно, считала, что я должна ей прислуживать все двадцать четыре часа в сутки, и разговаривать с ней и всячески ублажать. А я специально готовилась к поездке в Израиль и год в своем Харькове учила иврит. Но разговаривать мне с ней было не о чем! Она ведь была хасидка. И все ее разговоры — только о Боге. И она хотела, чтоб я тоже уверовала, и читала мне Тору, и толковала ее. А я с трудом удерживала зевоту, хотя и притворялась, что очень заинтересована.