Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

«Боже мой, нужда… Этот господин показался мне таким приличным…» — подумала она.

А Филипп тем временем пытался унять волнение, охватившее его, когда он раскрыл бумажник. В нем оказалось пятьсот долларов — в банкнотах по пять, десять и двадцать — и еще шиллинги. В его положении это было настоящим богатством, которому он бесконечно обрадовался, его лишь несколько опечалило то, что в бумажнике среди разных бумаг он обнаружил фотографию того самого приветливого негра с Пратера и его девушки. Он еще раз посмотрел на клочки бумаг и фотографии, брошенные в унитаз вместе со скомканным бумажником, и с сожалением, но решительно спустил воду. Он дождался, пока вода унесет все это, и, когда унитаз остался совсем пустым, потихоньку отпер дверь и вышел.

Старушке словно бы стало легче, когда она увидела его. Она поднялась со стула:

— Я уже беспокоилась о вас… Думала, вам плохо…

Филипп положил ей в руку несколько шиллингов и задержался у зеркала, висевшего у ее стола. Он поправил шляпу и спокойно вышел из общественной уборной.

Шел дождь, но теперь в нем не было мрачной пелены голода, скрывавшей от взора свет улиц. Филипп поднял руку и остановил такси.

Кучка поломанных спичек и щепочек искромсанного коробка напоминала миниатюрный костер, его осталось только зажечь. Пальцы человека, соорудившего костер, нервозно шарили по столу, словно в поисках чего-то, что можно было бы сжечь. Затем пальцы замерли возле костра и смахнули его на пол.

— …Да, и теперь меня зовут Светислав Герман, — говорил соорудивший костер и уничтоживший его прежде, чем спалил на нем то, что хотел. Анемичное лицо сорокалетнего мужчины с бакенбардами с проседью и набухшими подглазными мешками, испытующе вглядываясь, наклонилось над столом. — Что ты скажешь на это: Светислав да еще Герман? — И язвительно добавил: — Переменил я и веру. Теперь я римокатолик…

На сцене под ложей, возле которой валялись искромсанные спички, обнаженная девушка закончила танец живота. В кабаре зажегся свет, и бесчисленные руки потянулись к ней, предлагая нагому телу тепло своих горячих ладоней.

— …Она этого хотела… Понимаешь… Хотела, чтобы я до основания изменил свою жизнь. Я согласился. Бродяге нечего терять. Я был сыт по горло. И Мирьяна писала, что ждать ей меня не имеет смысла. Что я мог ей ответить? Чем воодушевить? Ложью! Или, может быть, заверить ее, что, мол, по возвращении на родину мне обещано высокое положение… — Он замолчал и опять, испытующе вглядываясь, наклонился над столом. — Осуждаешь меня?

Филипп грустно улыбнулся и махнул головой.

— Или считаешь трусом?.. Малодушным?.. Я ни то, ни другое, Филипп. Я попытался хоть раз в жизни быть реалистом. Говорю тебе, как другу, а не как своему бывшему начальнику…

Филипп поднял рюмку и чокнулся с ним.

— Ты говори, — сказал он, — я тебя слушаю, как друг…

Они отпили по глотку. Светислав Герман распрямился. Он был спокоен и, видно, готов храбро высказать все, что думает о себе и своем друге, о всех их друзьях. Пальцы его расслабились и вновь принялись за сооружение костра.

— Я тебе скажу, а ты… как знаешь… Можешь считать меня трусом… Сбрось полковничьи погоны и подумай. Прости, может, тебя произвели в генералы?

Филипп покачал головой без упрека и без малейшего раздражения.

— Говори, как говорят с другом…

— Конечно, только как с другом, — смутился тот. — Неужели тебе не кажется, что наше дело — голая иллюзия? Коли они там не отступили перед Сталиным, что такое мы представляем для них? Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я их ненавижу… ненавижу всей душой, однако я понимаю, что моя и твоя ненависть не могут ничего изменить…

Филипп заметил, что из соседней ложи жена Германа напряженно следит за ним, стараясь поймать его взгляд Она сидела в компании дремлющего старца, Герман сказал, что это ее родственник. Она была в том возрасте, который считается поздней осенью жизни, исполненная печали и неизбывной ностальгии по весне, которая уже не придет. За ее хорошо сохранившейся внешностью чувствовался живой дух, противившийся неотвратимой поре старости и делавший ее привлекательной и притягательной, так что даже ее совершенно седые волосы — только чуть сбрызнутые лаком и со вкусом уложенные, — казалось, сохраняли отблеск непогасших радостей.

— Тебя жена ждет.

Герман взглянул на жену, улыбнулся ей и жестом показал, чтобы она еще немножко подождала. Она ответила улыбкой, не скрывшей ее нетерпения, а затем еле слышным шепотом, прикрыв рот рукой от родственника, сказала:

— Пора возвращаться к своему столику…

Он согласно кивнул ей и повернулся к Филиппу:

— Может, ты перейдешь к нашему столику?..

— Еще увидимся… Я жду знакомого…

— Тогда заходи ко мне…. обязательно, — торопливо говорил Герман, бросая взгляды на соседнюю ложу. Он вытащил из кармана визитную карточку и положил ее перед Филиппом. — Мой дом для тебя всегда открыт. Заходи и на службу.

Филипп прочитал визитную карточку: «Свет. Герман. Магазин детских игрушек, Мариенхильфштрассе, 571а». Он оторвал взгляд от карточки и посмотрел в глаза Германа.

— Я возвращаюсь домой, — сказал он спокойно.

На лице Германа застыла та приветливая улыбка, с которой он ждал его взгляд. Из полной рюмки — он только что поднял ее, чтоб провозгласить тост, — выплеснулось вино.

Филипп взял у него рюмку и с улыбкой добавил:

— Думаю, в этом нет ничего дурного.

— Конечно, — согласился Герман машинально и через силу озадаченно выдавил: — А они… как считает их посольство?

— Выдали мне визу…

— А наши?

Теперь на лице Филиппа застыла улыбка. Глаза его блеснули. Он взглядом повел вокруг, словно в поисках тех, кого оба они имели в виду. Сквозь стиснутые зубы вырвался огонек раскаленной ярости:

— Кто это наши?!

Герман поперхнулся и онемел. Горячее дыхание Филипповой ярости оставило ярко-красный отпечаток на его бледных щеках. Поднимаясь из-за стола, словно человек, внезапно увидевший в глазах своего друга страшное предательство, он сказал:

— Филипп, ты слишком далеко зашел… Берегись!

Он повернулся и пошел, не дождавшись ответа. Филипп даже не посмотрел ему вслед. Он стоял неподвижно, точно прикованный к столу, глядя на пятно на скатерти возле невыпитой рюмки Германа. Затем порвал на мелкие клочки визитную карточку и бросил их в свою рюмку, в которой еще оставалось несколько глотков вина.

Одноглазая голова с черной повязкой на правой половине лица, закрывавшей, вероятно, пустую глазницу, высовывалась из укрытия, показывая прохожим лицо, заросшее бородой Святителя, призывая их громкими вздохами. Над головой мигала реклама ортопедического магазина. Своими страдальческими стонами калека привлекал к ней внимание прохожих. Увидев пустой болтающийся рукав нищего, прохожий в самаритянском трепете бросал взгляд на механическую ручищу с железными щупальцами, выставленную в стеклянной витрине, и вытаскивал из кармана свою долю пожертвования на воскрешение жизни в пустом рукаве.