Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Ты, человек, ты, Божий образ,
ты изобрел нам всем автобус
(сказать не смею – мне одной).
И я вхожу, я, образ Божий,
со всеми схожий и несхожий,
и предъявляю проездной

как пропуск бормотать невнятно,
кругом французам непонятно,
да и себе понятно ли?
Оставь, оставь маршрут свой косный,
мой першерон шестиколёсный,
и как захочется рули…

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по́ сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.

Из автобуса выходя,
на Ворота Святого Гвоздя
я гляжу – ни гвоздя, ни ворот,
так сказать, от ворот поворот.

Но пройди по-на́д кольцевой,
под немолкнущий вой грузовой,
и очутишься сразу по ту
грань и сторону, вся в поту.

Руку вытяни, мельком глянь
на тобой перейдённую грань,
где и воздух жарок и рыж,
где остался город Париж.

О Париж, ты уже за шеломянем,
за Прекрасною Стражею,
и альпийским узором изломанным
надвигается старшее,

чем делянки, поля, виноградники,
где голу́бки голу́бятся…
А навстречу – нездешние всадники
вечно снежные рубятся.

На станции Бельгард,
что значит Белый Город,
бил по асфальту град,
как по булату молот.

Метался в блесках лампы
пристанционный куст,
а гром гремел, как залпы
за Белгород и Курск.

Не надо слов. Не надо?
Куда же их девать?
А в брюхо чемодана,
поглубже под кровать.

Не надо вздохов, выдох
чтоб не был ах и ох,
на бедах и обидах
замкни глубокий вдох.

И ничего – ни плакать,
ни примеряться в гроб,
идти вперед, как лапоть,
соломинка и боб.

В Находке, в тесноте,
где дружку друг сминали,
на нарах вспоминал ли
о гласных долготе

и иволгах в лесах
– о самой высшей мере,
что вымерла в Гомере,
в ахейских парусах…

На снежной границе к столбу приморозив ресницы,
к стеблям прошлогодней вероники и повилицы,
сквозь слезы слежу перелетные птиц вереницы
и глупые ставлю вопросы, как Петька Чапаю.

Не встроясь в табло менделеевское элементов,
не слушаясь мания магов, ментов и ни мэтров,
подпрыгну повыше своих же полутора метров
и о́б лёд коленки, и локти, и лоб расшибаю.

За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что́ берут за муку
да за валенки.

Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
перекладывать,
из колоды ладью
грубо выдолблю,
чтоб Харону и мне
переправы дать.

Косая собачья будка
да чахлая незабудка
одна под колком ограды.
Да мы и этому рады.

А там подальше за домом
глухо рокочущим громом
гремят, но не рядом войны.
Да мы и этим довольны.

А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под «Ах, майн либер Августин» —
берлинские войска,

московские – под «Яблочко»,
венгерские – под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).

А вот болгары – подо что?
Что им под ногу подошло?
«Прощание славянки»?
И шли полки за рядом ряд,
и просыпался Пражский Град,
во сне услышав танки.

Достаточно пройти
четыре остановки,
чтоб вымерзла трава
и замерли слова.
Достаточно сползти
за край своей сноровки,
чтоб не вылазил ямб
из недорытых ям.

Но уличного чада
достаточно ли для
того, чтоб замолчала
и обмерла земля?

Ни за́мков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывал

с Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»

Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.

Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,
погляди с глубины в высоту.