Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Я ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололеду
от аэропорта до вокзала?

Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе 4 4 ДОК – деревообрабатывающий комбинат, где тогда работала Лариса. леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.

Шпалы осеняла благодать
хмурого таежного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.

Ра́з-два-три, ра́з-два-три,
вот вам и вальс,
разные разности
резвой ногой.
Около «Сокола»
милый трамвай
с мерзлыми стеклами,
с гордой дугой.

Ра́з-два-три, ра́з-два-три,
сколько вам лет?
А нам без разницы,
хоть бы и сто.
В шкафчике спрятанный,
пляшет скелет
в чиненном, латанном
летнем пальто.

Эти ранние вставанья,
пока заперты кафе,
и со снами расставанья,
как от жизни отставанье,
отстаешь от жизни прошлой
с пол-оторванной подошвой,
с недорезанной ладошкой,
в сукровице и крове.

Пока по этой площади искать
туристский порт, автобусную пристань,
собою быть возможно перестать
на радость футуристам.

Когда согласья нету ни в друзьях,
ни в недругах и ни в застолье пьяном,
себя возможно из себя изъять
на радость будетлянам.

Мы куда-нибудь приедем,
мы куда-нибудь придем,
не к медведям, то к соседям,
не к соседям, то к себе.
Мы куда-нибудь прибудем,
перебудем, переждем,
не проснемся, так разбудим,
заиграем на трубе.

А кто это с укором
как будто прокричал:
«Оставь свое игранье
и свой покинь причал».

А это просто ворон,
по польской кличке «крук»,
зовет меня за грани
и за Полярный круг.

В ту же ре́ку, в ту же Сену,
в ту же Вислу и Неву,
в те же сени-мои-сени
не во сне, а наяву

я ступаю и ступаю
Гераклиту вопреки,
но, реки не перейдя,
отступаю, отступаю…

От тех дальневосточных азиатов,
их щелкающих фотоаппаратов,
да тоже и от этих наших русских,
их глаз прищуренных, таких же узких, —

если до горизонта страна Турстан
и некуда убегать,
уведи меня хоть в какой-то стан,
хоть за что-нибудь погибать.

На двенадцатом французском этаже
в окна смотрит небо, солнце, но не лес,
хлорофилла впечатлительной душе
не хватает: высоко залез беглец.

Уведи меня куда-нибудь туда,
где звезда краснеет только от стыда,
где забвение стоячею водой
не сомкнется над вчерашнею бедой.

Кочерыжка водокачки,
точно витязь у распутья,
а за пазухой в заначке
пирожок и в нем капуста,

чтобы съесть на поле битвы,
чтобы схавать умилённо
без воды и без поллитры
овощное теста лоно,

чтобы лук не перепрягся,
чтоб копье не затупилось,
чтоб ворона, точно клякса,
с водокачки не спустилась

доклевать сухие крошки,
выклевать пустые очи
и на все на три дорожки
каркать, каркать что есть мочи.

Кто видел англичан,
ушедших по-английски?
Кто знал и различал
закуски и загрызки?

Кто на своем веку
во сне не змружил века?
Кому на всем скаку
бил колокол-калека?

Кому, о ком, о чем
застольный и застойный,
в толпе к плечу плечом
молчит мой город стольный?

Этот год начинался хореями,
хоровым музицированьем,
это пчелы роились и реяли
не ко времени и не по времени
года.

Это снова менялась погода,
падал снег и истаивал, нем,
эта холода-голода нота,
эта белая глухонемо́та
в Лютеции.

Как до блюда додатые специи,
дадаисты сбивались кружком,
потрясая жирком и брюшком,
и гласили друг другу концепции
о сакральном и о мирском

на своем языке, разумеется,
если он у них вправду имеется.

Год едва отошел от начала
и едва устремился вперед,
но уже поглядеть на мочало
на колу собирался народ,
и прещедрая власть назначала
кому кнут, кому пряника в рот,

медового пряничка, мятного,
а кому и кнута непечатного.

«Этот год» – это время. А место?
А место, увы, неуместно,
я качаюсь на проволке меж,
и растет из словесного теста,
где словам (а не мыслям) не тесно,
тот истаявший снежный рубеж,
что и служит мне проволкой шаткой,
смотровою площадкой.

Погляди в смотровое окно,
за стеклом и свежо, и мокро́,
и само оно накренено
к горизонту, и к синему бору,
и к лошадке размером в перо,
торопящей телегу-шкатулку
и, теряя колесную втулку,
не охочей до разговору
ни о чем.

Этот год был ни шаткий, ни валкий,
не стучал по засову ключом,
но ятвяги, жемайты, сувалки
не томились, как мы, в раздевалке,
не сходились послушать оркестр,
их речей отголоски ни жарких,
ни прохладных, как наши, окрест
не ложились – речей их, ни жалких,
ни величественных,

– на пустые леса и поляны.
Этим роком, на них излиянным,
сам себя ударяешь под дых,
сам себе уготовуешь рок
на качелях Запад-Восток,

где повисли два красных флажка,
серпомолот и свастика,
и нещадная рока рука
не сжимает ластика,
того ластика, что на простор
храбро вышел и лишнее стёр.

Были б раньше не шатки, а валки,
то и прусы, ятвяги, сувалки
могли бы стоять в раздевалке
вместе с нами за шубами, польтами
и на вешалку сданными кольтами,
получать от налогов повестки
и на Русь посылать эсэмэски.

В свете сумерек, в утреннем блеске
над пожарищем века вишу,
косоглазо зыряя наружу,
что ни сделаю, что ни решу
– всё садится в глубокую лужу,
но и мятным головокруженьем
я зато себя не оглушу.
Не рифмуйте бессмертную душу
с этим новым, медовым глушеньем,
этим пряником в виде кнута
(и наоборот).