Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— Wo ist Ihr Mann Midach?.. — спросил Войковиц, положив правую руку на кобуру с пистолетом. — Du weißt, wo er ist! Wo ist Kalkbrenner? [23] Где ваш муж Мидах?.. Тебе известно, где он! Где Калкбреннер? (нем.)

Бета не понимала, чего он хочет, сперва не могла выдавить ни слова и лишь немного погодя пробормотала:

— Ваш солдат ушел… мужиков нет дома… а партизаны в горах… там… в деревне их нет… — С глубоким вздохом она махнула дрожащей мокрой рукой за спину, в сторону букового леса на Кручах.

— Partisanen?

— Я, гут, я!

— Partisanen? Hier? In Molschany? [24] Партизаны? Здесь? В Молчанах? (нем.)

— Я, гут!

Унтер-офицер расстегнул блестящую черную кнопку на кобуре.

— Ничего нет, герр унтер-офицер! — доложил один из солдат, стоявших перед входом в кухню. — Совсем ничего.

Войковиц, опять повернувшись к Бете, плюнул на ее младшую дочку, Амальку.

И вышел из кухни.

Бета Митухова стояла над помойными ведрами, оглохшая и ослепшая, ничего не слыша и не видя, оцепенев и чувствуя только холодный озноб по всему телу.

— Мама, мама… — донесся наконец до нее, словно издалека, детский голос. — Мама, мама-а-а… — послышался детский плач. — Мама-а-а!

Мокрыми ладонями она погладила детей по головке.

— Пойдем!

Бета схватила с кровати Калкбреннера большие шали, темно-синюю и светло-зеленую, выбежала с детьми во двор и бросилась к амбару.

— Не надо в амбар! — закричала шестилетняя Бетка. — Не надо в амбар, мама! Нет, нет, мама! Побежали на Петрову Залежь. Там окопы!

Бета Митухова побежала с детьми через сад, через поваленную ограду, на дорогу в глубокой выемке, с дороги по мягкой тропке, сквозь терновые и шиповниковые заросли на Петрову Залежь. Там она спрыгнула в окоп. За ней мальчики, потом она приняла на руки обеих девочек. Укутала детей шалями.

В школе Шримм посмотрел на часы и поднялся:

— Лейтенант! Занять дома по южной стороне и дорогу на Рачаны. И заложников! Заложников! — Он опять взглянул на часы.

— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!

Время шло.

Митух смотрел в угол. Кровь стучала в висках, и этот шум заглушал крики, беготню в школе и мучительный рев голодной скотины. Он страстно ждал минуты… которая будет последней для Шримма и Гизелы. «Все это — мрак и ужас», — бывало, говорил он Гизеле Габоровой. В первую неделю января убрался из Молчан Бюрстер с солдатами, на смену им никто не приходил, и Гизелу в большой шталевской вилле обуял страх перед партизанами. Убили мужа и ее убьют, думала она. Гизела послала прислугу к инженеру Митуху, рассчитывая, что он, в случае чего, заступится за нее перед партизанами и заодно поможет скоротать томительно долгие ночи в шталевской вилле. Митух начал навещать ее, она потчевала его вином и вкусной едой, и постепенно ему стало здесь лучше, чем дома. Он поймал себя на том, что здесь он меньше боится немцев (могли нагрянуть в любую минуту), а когда Гизела отдалась ему, его привязало к ней и чувство иного рода. «Все это мрак и ужас, — сказал он ей однажды вечером. — Наша нынешняя обстановка, Гизела, фашизм — это огромная тюрьма. Да ты и сама прекрасно это понимаешь. Затравленные души, понурые головы, сгорбленные спины, лживые или оскорбительные для человеческого слуха тупые и пустые речи, разодранный в клочки мир, усиленная охрана границ, попрание человеческого достоинства и чести, люди, загнанные в тюрьмы, концлагеря, обесчещенные, униженные, много замученных и еще больше убитых. На каждом шагу фискалы. Это и есть фашизм и тюрьма. Ложь на языке, в печати, суды без правосудия, любого могут лишить имущества, переписка под цензурой, телефонные разговоры прослушиваются, людей гоняют на работы, как скотину, мучают, истязают…» Гизела Габорова боялась потерять Митуха, улыбалась, демонстрируя прекрасные, ровные, один к одному, зубы, смотрела на Митуха, на его худощавое лицо с беспокойными черными глазами, потирала ногу о ногу. «Йожо, Йожо!» — «Что, Гизела?» — «Не смеши меня». — «Я — смешу? — Инженер Митух ужаснулся. — Все это кажется тебе смешным?» — «Ну конечно!» — «Ты мне не веришь?» — «Не то чтобы не верю, нет, просто теперь единственное спасение — не верить ни во что». — «А Дитберту… Ты то и дело поминаешь какого-то Дитберта… Ему ты верила?» В словах Митуха она почувствовала укор и издевку. «Вот еще! Глупо с твоей стороны говорить так, Йожо. Ты прав, потому-то мне и смешно, что ты прав. Правда губит людей. Все, что ты говоришь, правда. И она имеет ко мне самое прямое отношение. Йожо, глупенький! Но я знаю, у меня только одна жизнь, и потому я такая, какая есть. Потому я сделала то, что сделала». Гизела Габорова уловила выражение ужаса на лице Митуха. «По моему наущению муж взял виллу, кирпичный завод и поместье Шталей, по моему наущению выдал майору Дитберту старого Шталя с женой и молодого Шталя с женой и двумя детьми — они скрывались тут на чердаке, солдаты расстреляли их в лесу; по моему наущению муж показал дорогу к кирпичному заводу. Немцы там поубивали, забрали в плен и разогнали много партизан. Штали были противные евреи! А уж эти партизаны! Просто разбойники! Убили мужа и увели с фермы коней. Фашизм! Глупенький ты! Ты еще не все сказал о фашизме. Фашизм — это еще и эксперимент, как порабощать людей. Эксперимент на уровне современности. Он не мог увенчаться успехом. Не в человеческих силах поработить людей. И потому сейчас каждый живет, повинуясь только инстинкту. Старается избежать опасности. И я старалась, стараюсь и буду стараться ее избежать. Йожо, Йожо! Не знаешь ты жизни. Говоришь со мной, как с ребенком. Спасибо и на том, что не стал толковать мне про тюрьму, угнетение и рабство словами из школьных учебников. Нам остается одно из двух — либо тебя кто-то выдаст, либо ты кого-то выдашь. И тогда тебя на время оставят в покое. Не знаешь ты жизни, Йожо». Инженер Митух, сидя на зеленом диване, с ужасом смотрел на свою бывшую одноклассницу Гизелу. Она сидела рядом в узкой коричневой юбке и желтом свитере с красной поперечной полосой на груди. В гимназии он редко осмеливался заговорить с Гизелой, хрупкой девочкой, дочкой судьи. После окончания гимназии пути их разошлись. Годы студенчества, служба в армии, война стерли память о ней. «И поэтому, — спросил он, — у тебя был Дитберт?» — «Да, поэтому». Блеснули красивые влажные зубы. «Поэтому был он, были и другие, Фогель, Бюрстер, мало ли. Поэтому теперь у меня ты. Радуйся, Йожо! Радуйся, что ты здесь и не попал в руки немцев. Ведь только благодаря мне ты здесь». Они молча смотрели друг на друга. Митух, пораженный в самую сердцевину того, что до сих пор составляло его жизнь, мысленно спрашивал, неужто Гизеле удалось убить в себе совесть; а Гизела — длинная белая шея, белое овальное лицо, губы сердечком, голубые глаза, — от страха цепляясь за Митуха, торжествовала победу над своим и его здравым смыслом. Она горделиво вздернула голову. «Гизела, неужели ты способна на такое?» — спросил он. «Не твое дело, Йожо! Не сердись на меня. Я такая. И другой мне не быть». Она потерла ногой о ногу. «Ты влюблен в меня и потому сердишься? Жаль. Не надо от меня ничего требовать! Теперь человек не может требовать даже с себя самого, где уж предъявлять требования к другим. Мы не знаем, что будет с нами через минуту». Она сбросила с ноги туфельку, оперлась о Митуха и выключила ногой лампу, небольшую лампу под бумажным абажуром, на котором в голубых волнах качались коричневые старинные парусники, барки, бриги и шхуны. Немного погодя тем же способом включила свет. Она лежала на диване, Митух пристально смотрел ей в глаза, которые, как всегда, скорее манили, чем отталкивали. «Я тебе не верю, Гизела». Гизела Габорова ничего не сказала, только улыбнулась, и в этой улыбке Митух прочел, что он на краю пропасти, что овальное личико Гизелы, плавные линии ее тела, зачесанные на маленькие уши волосы скорее манят, чем отталкивают, и больше всего Гизела влечет его к себе тем ужасом, который возбуждает в нем, — извергнутая ею огненная лава ужаса не испепелила, не сожгла. Обнаженной ногой, бархатисто-белой, прекрасной формы, она, лежа на диване, дотянулась до выключателя, и на абажуре уже не раскачивались в голубых волнах коричневые старинные парусники, она потопила их в океане тьмы, а Митух постепенно отдавался неистовому блаженству, вытеснившему опасения, страх, голос совести и здравого смысла. Митух ликовал оттого, что ему покоряется олицетворенный в образе Гизелы ужас, а Гизела наслаждалась минутным избавлением от страха перед партизанами. В эту ночь Митух не ушел от Гизелы домой, застрял у нее на два дня и две ночи, и с той поры бывал у нее каждый вечер, пока в Молчанах не появился обер-лейтенант Вальтер Шримм со своим подразделением. Ради себя она забыла о других, переживал Митух, полностью отключившись от происходящего за спиной в бывшем школьном классе, где обосновался Шримм. Мысленно он видел зеленый диван, на нем белый бархат тела — ужас в облике Гизелы, смотрел в одну точку в сером углу и был уверен только в одном — что сумятица, которую вызвали он и партизаны, погубит и обер-лейтенанта Шримма, и Гизелу. Ради себя она забыла о других, ни с кем, кроме себя, не считается, словно она одна существует на свете, сотворила себе кумира из собственной персоны…