Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

4. Неверие сменяется надеждой: что, если удастся преодолеть болезнь?.. И я, самообольщаясь, буду жадно слушать любого, кто поддержит меня б этом уповании.

5. Потом огонек надежды померкнет, и я превращусь в иронизирующего пессимиста. К этому времени я напрочь потеряю всякую веру в свое спасение и приму приговор судьбы стойко, как неисправимый преступник. Мрак везде мрачный, но в тюрьме он мрачнее всего. В тюрьме темно и днем, окошко — не больше ладони, а на нем еще и решетка…

6. В конце концов я окончательно смирюсь со всем — оставлю всякие философствования, мной всецело завладеют мысли о смерти, она будет звать, манить, убаюкивать — я возжажду ее сильнее, чем алчущий — воды, а уставший сна. Потом любопытство мое ослабеет, потому что, в каких бы обличьях и одеждах ни являлась смерть, ее всегда узнаешь по тупой косе.

Я аккуратно, по порядку, переписал все это на лист ватмана и прикнопил его над кроватью. Итак, постепенно я пройду через все эти стадии, от первого до последнего пункта.

Я говорю совершенно искренне — поначалу я собирался, наблюдая за собой, может быть, даже посмеяться над этими заповедями. Читать-то об этом легко, куда труднее — писать, но всего труднее — рассказывать, да, рассказывать о своих переживаниях, о своем опыте… Иной раз забудешься, собьешься с мелодии — то вдруг появится темное пятно на чистом месте, то нащупаешь округлость, которой там не должно быть, или, не дай бог, почуешь такие запахи, от которых свернет нос…

В самом деле, сколько раз человек за свою жизнь подводит итоги? В широком смысле? Не отмахивайтесь, а честно признайтесь, я же вот говорю. Я могу насчитать две-три попытки, о которых забывал, едва утрясались серьезные неприятности, в общем, они значения не имеют, о них нечего говорить. А что можно еще сказать о моей жизни? Я упоминал уже о заботах, связанных с деньгами; ради них пожертвовал я всем, что потом с их же помощью тщетно пытался обрести, ну и что?!

Хныкать не стану!

Ни привязанности детей, ни добрых чувств хотя бы одной из моих бывших жен я не купил. Удивительно, я такого не ожидал, но это факт. Не надеются получить от меня еще чего-нибудь и в то же время оскорблены тем, что не уверены, достанется ли им все наследство.

Я сижу в подвальной квартире и думаю о своей вилле, своем доме, своем шикарном жилище в центре города и вижу через решетку ноги прохожих, но чувствую себя не королем ужей, а просто крысой. Моросит дождь.

Точно так поджидал я своих деловых партнеров. Со злорадством наблюдал их беспокойную походку, нервное поглядыванье на часы. Самая пустынная улочка во всем городе, где, кроме моей, нет других квартир, да и это, собственно, не квартира, в жилищном реестре она значится заброшенным складом, а эта улочка скорее проходной двор. Тем она милее мне.

Впервые закуриваю здесь. Каким чужим и странным кажется мне дым выкуренной мной сигареты! Никак не привыкну. Пока учился, был заядлым курильщиком. Потом тридцать лет не брал сигареты в рот. По вечерам с удовлетворением подсчитывал, сколько крон сэкономил за день на сигаретах, кофе и выпивке…

Дождь забарабанил по лужам, выдувая пузыри. В детстве мы радовались им: пузыри, пузыри — скоро конец дождю! Тьфу! Да любой из нас всего-навсего мыльный пузырь, плавно возносящаяся оболочка, потом пузырь мутнеет, темнеет и — хлоп! Лопнет — и нет его!

Я лег на широкую постель, на которой ни разу не спал. Раскладывал на ней разные бумаги, сидел, раза два ею воспользовался брат Рудо, когда, взывая к женским чарам, пробивался на место повыше. Впрочем! Однажды я все-таки отлеживался здесь — чего-то там обмывали на работе. Вообще же ни до этого, ни потом я, пока обделывал дела, ни разу не съел и не выпил ни капельки, а в тот раз меня что-то взяли сомнения насчет правильности моей жизни, всплеск зависти к людям, с которыми я имел дело, к тем, что дорогой ценой платили за свои тщеславные претензии и жалкие страстишки, — эта публика сбила меня с толку, смутила душу…

Концом лакированного штиблета я ткнул в дверцу шкафа, забитого документами. Поэтажные планы, сберкнижки, маленький сейф с валютой. Куда подевалась моя осторожность, гипертрофированная аккуратность, с какой я тридцать лет открывал и закрывал его! С трепетом и любовью раз в неделю наводил я в нем порядок — ровнял стопочки, поглаживал конверты, как сытый лакомка поглаживает живот после обильного обеда. Ни разу никто посторонний не заглядывал в него, ни разу не терял я от него ключ…

Тщетно напрягаю слух: шорох дождя прекратился. Из стопки пятисоткроновых беру столько, что не пролезли бы зараз в щель почтового ящика. Похлопав купюрами по ладони, отделяю три. Уже запирая сейф, снова беру их.

В самообслуге первым делом кладу в корзину бутылку настоящего шотландского виски, потом заменяю поллитровкой бехеровки, но, подумав, возвращаю на полку и наконец выношу из магазина красиво завернутую бутылку «Бычьей крови» — уцененного красного вина из привозного, которое все равно никто не берет из-за паршивого вкуса. Звоню в Мишину дверь. Того самого Мишо, который пережил свою смерть, эксперта-любителя по синдрому Лазаря.

— Дайте же мне глоток воды, а то я такой голодный, что мне негде спать!

Этими словами я поздоровался с субтильной Мишиной женушкой, Габриэла была одна из немногих женщин, кого я выносил.

— Ну заходи, мы о тебе позаботимся!

Она заливисто смеется, словно радуясь погремушке или у нее искали в голове перед сном.

— Давай, давай его сюда, — раздается из-за неплотно притворенной двери Мишин голос.

— По усам у них текло, а в рот не попало, — нечего было разевать рот на чужой каравай, — забалагурил я и жестом фокусника просунул бутылку в гостиную, откуда подавал свой голос Мишо.

— Ах ты подонок, гнилой пенек, такой-сякой немазаный, — завел свой отченаш Мишо, — где тебя столько времени черти таскали?

— Где, где! А сам ты что, не мог откликнуться! — парировал я, возвращая ему ксерокопию его рассказа о смерти.

— Ну и как, пригодилось? — спросил он и снова пошел на меня: — Ты, может быть, хочешь прочесть и журналы, на которые я ссылаюсь?

— Зачем?

— Они у меня есть.

— Перед всеми рисуется, — вмешалась Габриэла. — Бывали дни, когда, казалось, кроме его истории, ничего другого на свете и не существует. Ешьте!

Ветчина была соленая, хрен безвкусный, но у голода всегда хороший аппетит, и я запихивал в себя куски, как клецки в глотку рождественского гуся.

— Представляешь, нашлись такие, что обвинили меня в мошенстве, в сговоре за деньги с религиозными общинами, ради которых я, мол, распространяю их теории о последнем суде, об ангелах, рае и чистилище! А один тип заявился с трактатом, в котором утверждает, что мой случай — лишнее свидетельство об источниках возникновения легенд о загробной жизни, какие имели место еще в далеком прошлом.