Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

В автобусе меня охватила жуткая тоска, я совсем разлимонился, поочередно вспоминая всех своих жен: меня трогала Ольгина вздорность, ее брюзжание и крикливость — это, собственно, и послужило причиной моего ухода; мягкость Алицы, ее аффектированная ласковость, обманчивая приветливость, которой так страстно жаждут мужчины, не меньше, чем обездоленные дети — сказок; животность Валики, ее выдумки в любовных утехах не знали границ, она требовала удовлетворения ее желания в любое, самое неподходящее время и в самых неподходящих местах, она знала множество дразнящих приемов и никогда не достигала наивысшего оргазма; я прямо-таки физически ощущал робость и нежность пальцев Мадлены, которая поцелуи предпочитала всяким другим ласкам. Невероятно, но внутренне я был благодарен всем этим неблагодарным женам, которые в итоге хотели только одного — моих денег.

Деньги, деньги! Я никогда не имел вас в избытке. Поначалу я был вашим недолгим хозяином, мне вы доставались с таким трудом, что я постоянно раскидывал вас на две чаши: мои — чужие. Пришлось отказаться от многих своих приятных привычек — вы заперли меня в своем монастыре.

Я думаю о Ленке. Мне снова необходим кто-то посторонний, за чью руку я могу ухватиться, как пьяный в состоянии депрессии, кто-то, кто погладит меня по голове, удивится густоте моей гривы; мне необходимо доказать кому-то свою значимость, видеть в глазах восхищение мной, уважение, подчиняться другому человеку по собственной воле, я снова хочу обрести то блаженное состояние, когда не только тела двух людей, но и души их сливаются.

Ленка поможет мне.

— Христос был всего-навсего самоубийца, — отрезала она категорично, когда я попытался не согласиться с ее трактовкой судьбы Христа, — он легко мог найти другой выход и не идти добровольно на погибель.

— Он знал, что все равно воскреснет, если захочет, — возразил я.

— Тогда о какой жертвенности ты толкуешь?

Подозревает ли она, что дело касается меня, почему так спрашивает?

Тетка Катки Чундерликовой — полоумная баба и любому встречному-поперечному предсказывает только невзгоды. Но Лена-то говорит о смерти потому, что чует ее во мне! Иного вывода я сделать не способен.

Муж Лены — мой приятель, о наших с ней отношениях не догадывается. Представляю себе его реакцию, если до него что-нибудь дойдет! Хотя сам он не раз хвастал, сколько жен своих друзей он вымахал. Немного заливает, конечно, чтоб выглядеть современным, быть на уровне. Лена над ним подшучивает и в его присутствии задирает мужчин, всех подряд. Ее глупая дерзость действует и мне на нервы, но стоит нам остаться с ней наедине, как она совершенно меняется. «Тебе-то хорошо, — вздыхает она, — тебя совесть не мучит, а вот мне бы впору терзать себя упреками». «А ты не насилуй своей натуры, — поучаю я, — ни тебе, ни себе я не причиняю вреда, и все остается исключительно нашим личным делом».

Шофер перегрел печку, и я вместе с остальными пассажирами погрузился в дрему. По прибытии в Брезно я резко очнулся и отрезвел, и все мечтательные мысли о Лене сразу улетучились. Видимо, во сне мозг работает, не прибегая к помощи приятных воспоминаний, и решает для себя проблему автоматически…

И тем не менее…

Когда в прихожей я торопливо поцеловал Лену в разгоряченные вином щеки, она погладила меня пониже живота. Как хорошо, что я не бросил письмо в почтовый ящик и не забрался под холодное гостиничное одеяло!

Компания приняла меня как своего, шел громкий спор, он был в полном разгаре, и я никак не мог врубиться. Поняв это, Лена позвала меня в полутемную кухню, якобы подсобить ей в чем-то, в чем именно — несущественно.

Приоткрыв дверцу холодильника, Лена погасила свет над полками и плитой и встала так, чтобы в любой момент успеть пяткой прихлопнуть дверцу и загнать свет назад, в щель холодильника, чтобы там, в ледяном чреве, он угас окончательно.

Она притянула меня к себе, руки ее, груди, живот и бедра были горячими, а лоно так просто пылало. Наше молчание она прерывала лишь влажными поцелуями да отрывистыми объяснениями — кто есть кто — в ответ на доносившиеся из комнаты реплики.

— Политикуют? — спросил я как последний недотепа, потому что все было и так ясней ясного.

— Этот тип преподает в техникуме, — комментировала Лена голоса спорщиков, а меня и сейчас еще бросает в жар: она просунула руку между нами внизу.

— Мне-то все — тьфу, — прошипел я ей на ухо, — а ты набиваешься на стопроцентный скандал.

— Мастер из училища, — сухо определила она неуверенный бас, которому не суждено было когда-либо закончить свою мысль.

— Лена, могут войти. — Я вошел в роль пророка-пессимиста.

— Мужа ты и так узнаёшь. — Она дышала мне в ухо, и, не скрою, при упоминании о нем я малость завелся.

— Все они прямо подыхают от зависти друг к другу. — Она с силой дернула меня на себя, потому что я упорно уклонялся. — Носители высокой морали завидуют деньгам, а те, у кого есть деньги, ух, как бы они хотели купить себе ее хоть немножко!

Скрипнула дверь. Лена захлопнула холодильник. Кухонная дверь отворилась не сразу, рука, нажимавшая на ручку, задержалась, входящий дослушивал страстную тираду спорщика, и Лена успела ткнуть в выключатель над мойкой, правда, забывшись, так и держалась за него.

Ленин муж покосился на нас, схватил за горлышко непочатую бутылку и исчез в комнате. У меня с запозданием прояснилось в извилинах, и я поднялся на цыпочках, шаря по пыльным коробкам, стоявшим сверху на полках. И — пожалуйста, голова мужа снова просунулась в дверь, явно для того, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение.

— Спички ищешь? Я их в комнату взял, они на столе. Нате, прикуривайте, — нашел выход старый Войто-Бела. И снова голос его смешался с голосами спорящих.

Мои глаза метали молнии и проклятья, как все вместе взятые язычники и христиане. Лену распирало от вымученного смеха сквозь слезы. Попадись в эту ситуацию мой дед, хохмач, любитель еврейских анекдотов, он бы до самой смерти развлекал знакомых историями на эту тему.

— Я собираюсь скоро помереть, — оглоушил я Лену.

— Сердце пошаливает или замирает у милого? — пижонила Лена, хотя и ей стало явно не по себе.

— Не веришь! А я всерьез.

— Можно мне с тобой поласкаться? — заигрывала она.

— Давай с тобой жить, — поспешил выпалить я, пока не растерял куража.

— А дети?

Невероятно!

— Сами пускай решают, как быть.

— Да, великодушием тебя не попрекнешь.

— До того ли мне?

— ?

— Ты прослушала: я скоро умру.

— Долго ли, коротко ли, а я тебя съем!

— А, да что с тобой, пьяной, разговаривать. — Ей-богу, я был оскорблен.

— Ладно, не грусти, смертушка моя, — фальшивя, запела Лена.