Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Эй, Маман?

– Люди же, которым грустно, но которые не могут позволить себе грустить или выражать ее, грусть, неуклюже пытаюсь сформулировать я, – так вот, кому-нибудь восприимчивому может показаться, что с этими людьми что-то не так. Они словно нездешние. Отсутствующие. Отстраненные. Отрешенные. Отстраненные. «Не от мира сего» – американское выражение, с которым мы росли. Деревянные. Омертвевшие. Отключенные. Отстраненные. Или они пьют или принимают наркотики. Наркотики одновременно притупляют настоящую грусть и помогают выражать некую искаженную вариацию грусти, как когда ты выбрасываешь кого-либо из окна гостиной прямо в клумбу, которую она так старательно восстанавливала после прошлого инцидента.

– Маман, кажется, я понял.

– Значит, моя бессвязная болтовня помогла?

Она поднялась, чтобы налить себе кофе – черные остатки на дне стеклянного кофейника.

Так что у маленького буфета она стоит к нему почти спиной. На одном из картотечных шкафчиков рядом с флагом – старые сложенные футбольные штаны и шлем. Ее единственное напоминание об Орине, который с ними не общался и вообще не контактировал. Пьет она из старой кружки с рисунком, на котором кто-то в платье стоит в перспективной дали по колено в поле пшеницы или ржи, и надписью «Женщине, выдающейся на своей ниве». На ветках металлической вешалки в углу на деревянных плечиках аккуратно и прямо висит синий блейзер с принтом ОНАНТА. Она всегда пила кофе из кружки с «нивой», даже в Уэстоне. Маман вешает всякие рубашки и блейзеры без морщинок и аккуратней любого живого человека на земле. На боку кружки трещина с волос толщиной, но сама кружка не грязная и не заляпанная, и на краю никогда не остается след губной помады, как на порозовевших краях кружек других женщин за пятьдесят.

Марио страдал от недержания вплоть до подросткового возраста. Годами белье ему менял отец, а потом Хэл, никогда не осуждая, не морщась и без всякого разочарования или грусти на лице.

– Но что, если – эй, Маман?

– Я все еще готова слушать.

Аврил не могла менять подгузники. Однажды она пришла к нему в слезах – ему было семь – и все объяснила, и извинилась. Она просто не могла заставить себя подойти к подгузникам. Даже видеть их не могла. Она плакала и просила простить ее и дать понять, что он понимает, что это вовсе не значит, что она его не любит до смерти или считает отвратительным.

– А можно восприимчить грустное, даже если человек сам свой?

Особенно ей нравится держать кружку обеими руками.

– Прошу прощения?

– Ты очень хорошо рассказала. Очень помогла. Но что, если человек еще больше сам свой, чем обычно? Чем был раньше? Если он не пустой и не мертвый. Если теперь он сам свой еще больше, чем до грустного. Что, если все вот так, и ты все равно думаешь, что ему грустно, внутри, где-то?

После того как она разменяла пятый десяток, всякий раз, когда она теряла нить беседы, на переносице у нее стала появляться красная горизонтальная морщинка. У мисс Путринкур бывает такая же морщинка, а ей двадцать восемь.

– Я потеряла нить. Разве возможно быть слишком самим собой?

– Наверное, это я и спрашиваю.

– Мы говорим о дяде Чарльзе?

– Эй, Маман?

Она делает вид, что хлопает себя по лбу из-за несообразительности.

– Марио, золотце, это тебе грустно? Ты пытаешься определить, чувствую ли я, что тебе грустно?

Марио переводит взгляд между Аврил и окном у нее за спиной. Он в любой момент может включить «Болекс» педалью, если нужно. Высокие прожекторы Центральных кортов проливают в ночь странную бледность. В небе видно ветер, и темные тонкие высокие облака, характер движения которых извивающийся и переплетающийся. Все это видно за тусклым отражением освещенной комнаты и выше, за маленькими люмами теннисного света, напоминающего пересекающиеся прожекторы.

– Хотя, разумеется, для меня было бы настоящей трагедией, если бы я не могла догадаться, что ты просто пришел рассказать, что тебе грустно. Для этого не нужна особая чувствительность.

И плюс на востоке, за всеми кортами, видно свет в окнах корпусов Энфилдского военно-морского комплекса у подножия, а за ними – фары автомобилей на Содружества, горящие витрины и подсвеченную статую женщины в мантии с подавленным видом на крыше больницы Святой Елизаветы. Справа, на севере, поверх множества разных источников света видно красный вращающийся кончик передатчика WYYY, его красный круг вращения отражается в видном участке реки Чарльз, поднявшейся от дождевой воды и талого снега, урывками озаряемой фарами с Мемориал и Сторроу-500, реки текучей, распухшей и вздутой, поверхность которой – мозаика из масляных радуг и палых веток, чаек, спящих или задумчивых, качающихся на волнах, с головой под крылом.

Темнота стирает расстояния. Потолок в комнате мог бы быть и облаками.

– Скккк.

– Бубу?

– Скк-ккк.

– Марио.

– Хэл!

– Ты спал, Бу?

– Нет, наверное.

– А то, если да, не хочу тебя будить.

– Это темно или это мне так кажется?

– Солнце еще и не думает вставать, вряд ли.

– Значит, темно.

– Бубу, мне только что приснился ужасно мерзкий сон.

– Ты несколько раз говорил: «Спасибо, сэр, можно еще?»

– Прости, Бу.

– Множество раз.

– Прости.

– По-моему, меня не разбудило.

– Господи, храп Шахта аж отсюда слышно. Я солнечным сплетением чувствую вибрации его храпа.

– Меня не разбудило. Я даже не слышал, как ты вошел.

– Такой приятный сюрприз – прийти и снова увидеть старую добрую гору подушек с Марио на койке.

– Надеюсь, ты вернулся не только потому, что могло показаться, будто я тебя прошу. Вернуться.

– Я нашел человека с записями старой Психоз, на одолжить. Покажешь, как просить человека, которого я не знаю, дать послушать, если мы оба фанаты?

– Эй, Хэл?

– Бубу, мне приснилось, что я теряю зубы. Мне приснилось, что зубы каким-то образом сгнили в крошку и крошились, когда я ел или говорил, так что я все заплевал осколками, и еще там была длинная сцена, где я прицениваюсь к вставным зубам.

– Вчера вечером весь вечер ко мне подходили и спрашивали, где Хэл, ты не видел Хэла, что случилось с Ч. Т., доктором мочи и мочой Хэла. Маман спрашивала, где Хэл, и я очень удивился, потому что для нее всегда важно не проверять.

– Затем, без всякого логичного перехода, я сижу в холодной комнате, гол как сокол, в огнестойком кресле, и все получаю по почте счета за зубы. Почтальон все стучит в дверь, и входит без приглашения, и протягивает мне различные счета за зубы.

– Она хочет, чтобы ты знал, что она тебе всегда доверяет и ты слишком надежный, чтобы переживать или проверять.

– Только не за мои зубы, Бу. Счета за чужие зубы, не за мои, и у меня все никак не получается объяснить почтальону, что это не за мои зубы.