Людмила Штерн - По месту жительства

Григорий Йович Фролов… Для меня он вне подозрений. Половину сознательной жизни Йович провел в лагерях по такому же, верно, доносу, или вообще без доноса, как тогда было принято. Но он отсидел восемнадцать лет, и все эти годы отпечатались на его лице решеткой глубоких и частых морщин. Достаточно взглянуть в эти белесые глаза, — какая темная в них тоска. А Эдька — балда: «Прошли и канули в вечность времена»… Может быть, он? Сибарит, книжный спекулянт… Ох, нет, непохоже. И он, и его подруга Ольга Коровкина сидят не первый год со Славкой в тесной мерзлотке и прекрасно знают, что Белоусов что-то пишет. А выяснить «что» и информировать кого надо, — для любого из них было бы делом плевым. Ну, а если Эдик спровоцировал это чтение, чтобы остаться в стороне? Возможно? Нет, вряд ли: они с Ольгой так заняты собой, куплей-продажей, так очевидно ненавидят власть, не дающую им развернуться, так безразлично относятся к своей научной карьере…

Конечно, Олин отец — факультетский парторг, но это еще не улика. Во-первых, они постоянно в ссоре, — Коровкин-старший стыдится дочкиных сапожно-джинсовых авантюр. Во-вторых, о нем хорошо отзываются многие мои друзья, почти уверенные, что он порядочный человек: кому-то подписал характеристику для заграницы без мучительной экзекуции, чью-то анонимку о растрате спирта положил под сукно, не дав ей ходу, не разрешил какому-то профессору уволить лаборантку за то, что отказалась спать с ним… Нет, родственные связи на Олю не бросают тени.

Сусанна по-видимому, тоже отпадает. Между ней и Белоусовым какие-то отдельные отношения. И как я — дура — раньше не замечала? Прямо — старик Форсайт, — «Мне никто никогда ничего не рассказывает». Я вспоминаю оживленное, помолодевшее ее лицо, когда она со Славкой танцевала.

Теперь Рива… со своим пятым пунктом, как экзотическое животное в провинциальном зоопарке. С детства напуганная и забитая Рива откровенно глупа, не честолюбива, даже не корыстна. Одна ее мечта — досидеть в этой дыре до пенсии, чтоб не выгнали. Сусанна ей не доверяет… но кто кому вообще доверяет? Нет, думаю — это не Рива.

Евгений Васильевич, Женька Лукьянов… Военная выправка, нос, как у Буратино. Что я о нем знаю? Вырос в детдоме, отец убит на фронте, мать умерла от голода в первую блокадную зиму. Служил в армии, даже сверхсрочно. Помню, как-то рассказывал про свою коммуналку — двадцать комнат и одна уборная. А его с женой и сыном даже на очередь не ставят, — метража, видите ли, хватает. А в квартире драки, две семьи лишились кормильцев из-за поножовщины на кухне — главы семейств отбывают «срока». Прошлой весной Женька добивался путевки в санаторий, — почки у него больные. Да так и не вышиб. Помню его слова: «В этом бардаке без блата не пробиться». Мне не верится, что это Женька, нет… непохоже.

Кто же остается? Моя научная группа… Алеша Бондарчук, любитель Ремарка, совсем мальчишка. Он родился «после», не помнит того времени. Недавно спас от мук подопытного кота. Заглянул на кафедру физиологии потрепаться со знакомой студенткой и обнаружил в ящике кошку с подведенными электродами. Алеша, по его словам, вырубил кошку из сети, сунул за пазуху и притащил к нам. Купал, кормил, лечил… Выяснив, что это кот, назвал его Иваном Петровичем, в честь Павлова. Однажды его отец — морской офицер — проездом в Мурманск забежал на кафедру.

Алеша, конечно, был в бегах. Мы просидели с ним час на скамейке в университетском дворе, и Бондарчук старший рассказывал, как ребята в школе любили Леху за справедливость, а учителя за то же ненавидели. «Он у меня отличается повышенной порядочностью — закончил папа-Бондарчук, — но ленив не в меру. Так вы уж его подтягивайте» — Ну, зачем Алеше стучать? Нет, это не Алеша.

Остается моя подруга Вера Городецкая, — дочь потомственных сельских учителей из города Калязина. Крошечного роста, пухленькая, голубоглазая — такой представляется мне молоденькая проказница-попадья из старинного водевиля. Впервые я встретила ее на подпольной выставке одного авангардиста, и мне ужасно понравилась ее независимость.

— По-моему, это жутко бездарно, — не находите? — пробормотала Вера, обращаясь ко мне.

Я почтительно разглядывала прибитый к полотну сапог в открытую банку из-под сардин, всаженную вместо лобка в тело мастерски скопированной Венеры. На улицу мы вышли вместе.

— Мой муж тоже художник, — сказала Вера, — по сравнению с этой срамотой он просто гигант… хоть есть отдельные недостатки. Впрочем, заходите посмотреть.

Мы обменялись адресами. Мой первый визит в дом Городецких был примечательным. Трехкомнатная квартира на Гражданке, в одной комнате — мастерская, в другой — детская, в третьей — спальня, гостиная и столовая.

— Проходите в зало! — весело встретила меня Городецкая, — да не пугайтесь, — у нас утром был пожар.

Я уставилась на обгорелые балконные двери, лужи на полу, черные обрывки газет и летающую по воздуху сажу.

— Мой мужик отчудил сегодня, — объясняла Вера, — вышел на балкон, закурил и бросил спичку на канистру с бензином. Кстати, ума не приложу, как она там очутилась. Ну, все это как у-ухнет! Чуть дом не взорвало. Левка ворвался ко мне в кухню, зеленый от страха, губы трясутся. — Верка, — кричит, — горим! Я так хохотала! Ну, горим, — большое дело! Разве можно так серьезно к себе относиться. Ведь шедевры-то не пострадали, и дети, слава Богу, у бабки… так что все замечательно!

Мы выпили кофе, и Вера показала мне картины. Только малая часть их висела на стенах, остальные стояли в мастерской на полу, и мы порядком устали, переставляя их поближе к свету. Я, признаться, не понимаю абстрактной живописи, но яркие напряженные полотна оставили впечатление беспокойства и тревоги. Три или четыре картины были вполне фигуративные и, по-моему, замечательные. На одной — Святая Мария с младенцем, вся в опалово-лунном свете на фоне то ли возникающей из тумана, то ли тающей в тумане маленькой русской церковки… Я старалась представить себе, как выглядит Веркин муж… и не могла. Вскоре Городецкий пришел, — высокий, очень статный со строгим, почти угрюмым лицом. Длинные темные глаза делали его похожим на византийскую икону. Спортивная куртка сидела на нем с удивительным изяществом и напоминала бархатный камзол.

— Почему ваш муж такой грустный? — шепотом спросила я, когда Лева ушел в свою мастерскую.

— Не грустный он, а трагический. Его, знаете ли, гнетет несовершенство мира, — ответила Вера, заливаясь звонким смехом.

Лева Городецкий начал заниматься живописью совсем недавно. До этого он окончил с отличием военномеханический институт. Друзья утверждали, что Лева был толковым инженером. Вдруг он бросил перспективное место в каком-то «ящике» и начал писать. Переболев ташизмом, абстракционизмом, он последнее время стал писать иконы. На жизнь зарабатывал от случая к случаю, — то грузчиком в трансагентстве, то могильщиком, то кочегаром.