Людмила Штерн - По месту жительства

С невидимых хоров невидимый оркестр грянул музыку из «Спящей», и, Леонов, грациозно взмахнув авторучкой, — превратился в Фею Сирени.

— Поймите о том, дорогая, — прошелестела Фея, — что, если я, как руководитель даю добро, вы можете не дергаться.

— Да… вот Миронов, как уж был в себе уверен, а что вышло? — не удержалась я от провокации.

— Миронов потерял фиаско исключительно по своей глупости, — Фея постукала себя костяшками пальцев по лысому черепу и затем по столу.

— Думаете, — успею? — проскулила я, а в душе уже поднималось и росло ликование, восторг, ожидание великих перемен.

— Ольга Андреевна! — внезапно заорал Леонов не своим голосом, — товарищ Коровкина!

От неожиданности я вскочила со стула.

— Зовите сюда профорга, — повелительно сказал шеф. — Мы включим вашу защиту в социалистическое обязательство кафедры на третий квартал.

Через десять минут новость горячо обсуждалась всеми сотрудниками.

— Ты, Нинка, — его главная ставка, — сказал Белоусов, — ему, видишь, позарез нужно в противовес покойному, прости Господи, Миронову пустить в ход своих соискателей и аспирантов. У профессора должны быть ученики. И ты будешь его первым показательным выступлением.

— Да, — глубокомысленно сказал Алеша, — ты — пешка в грязной политической игре. Но хотел бы я быть этой пешкой!

Вера Городецкая выслушала новость без всякого энтузиазма.

— И охота тебе, Нинок, энергию на это тратить, ты же всю эту науку в гробу видала.

— Верка, что за демагогия? Кандидатство — это свобода, деньги. Можно сказать, — мечта на глазах воплощается в жизнь.

— И что это у тебя мечта такая куцая, — усмехнулась Вера.

— Ладно, киса, не будем ссориться, — миролюбиво сказала я, но в душе насторожилась: неужели так открыто и откровенно завидует? Честно говоря, это было совсем непохоже на Веру.

На другой день шеф собрал нашу группу и сказал, что моя защита — дело чести всей кафедры, и он просит Веру и Алешу оказывать мне всемерную помощь. Бондарчук с готовностью согласился, — какая разница, на что убивать рабочее время? А Вера меня опять ошеломила:

— Не сердись, Нинок! Неохота мне до смерти играть в эти игры.

— Да что с тобой, Вера! Давай, поднажмем вместе, защищусь, встану на ноги, тебе же легче карабкаться будет. Я кончу — ты начнешь.

Городецкая покачала головой.

— Кончай, Нинуля, сама, если так приспичило. А я уж ничего начинать не буду. Избавь меня от этого балагана, дорогая!

— Вера, ты серьезно? Ты отказываешься мне помочь?

— Да я стараюсь тебе помочь! Но ты… или не слышишь, или не понимаешь.

— Ну, спасибо. — Я попыталась иронически усмехнуться. — Это особенно мило, если вспомнить…

— Что ты для меня сделала? — подхватила Вера. — Я всегда буду помнить, как ты помогала мне в трудное время и устроила в Университет.

— Я не собираюсь попрекать тебя.

— Конечно, нет, — торопливо сказала Вера, — но даже из благодарности я не могу поступать против принципов.

— Ого, — с каких это пор у тебя появились принципы? Знаешь, это просто смешно… выдавать за принципы инертность и беспомощность. Могу себе представить, что бы ты делала на моем месте, если бы у тебя появилась возможность с Божьей помощью кандидатскую состряпать. Ты бы не разыгрывала из себя «Королеву Шантеклера». Нет, вы только подумайте, — она выше этого!..

…Впервые за этот год я возвращаюсь домой одна. Обычно мы с Верой идем пешком через Дворцовый мост, мимо Главного штаба, по Невскому, до улицы Герцена. На маленьком отрезке Невского мы забегаем в «Березку» просто так, — окинуть общим взглядом ситуацию, или на другой стороне заскакиваем в магазин Худфонда поглазеть на серебряные ожерелья и браслеты и выпиваем по чашке кофе с пирожным в соседней кондитерской. За эти пять минут на Невском мы всегда встречаем знакомых или полузнакомых людей.

— Знаешь, Нина, — сказала как-то Вера. — Если наступит день, что на Невском мы ни с кем не поздороваемся, значит пора помирать.

Мы доходили до кино «Баррикада», и там Вера проделывала цирковой трюк под названием «Штурм сотки». Готовый лопнуть по швам, автобус № 100, скособочившись, подползал к остановке. Грозди темных пальто и серых лиц рассыпались на мгновение, освобождая выход, и в этот миг Вера тигром бросалась вперед и намертво приклеивалась к чужому рукаву. Так она висела минут сорок и, потоптавшись на пересадке, так же штурмовала другой автобус. Дорога в один конец занимала полтора часа.

Я вспомнила, как однажды зимой она ворвалась на кафедру и, бездыханная, рухнула на стул. От тающего снега ее драная шубейка вымокла, из дыр торчали клочья меха, мокрые пряди волос прилипли ко лбу, портфель с оторванной ручкой бесформенной кучей лежал у ее ног. От «бывшего» замшевого сапога потекла тонкая струйка воды.

— Вера Федоровна, у вас сапоги текут, — сказала я.

— Ясно — текут, — пожала плечами Городецкая, — и в починку отдать не могу, — переобуть нечего.

Она задумчиво глядела в окно на Менделеевскую линию, потом повернулась ко мне, и я увидела на ее щеках слезы.

— Вера, что случилось?

— Не знаю. Ничего. Проезжала я сейчас мимо Финляндского вокзала…

— Ну, и что там стряслось?

— Ничего. Слякоть, всюду лужи, этот идиотский броневик посередине… Народ измученный, ни улыбки, ни смеха, — все злобные, мрачные, беспросветные. Убить готовы друг друга. — Вера тяжело вздохнула. — Господи, — несчастная, погрязшая во лжи Россия!

— Ты бы о своих сапогах лучше думала, — съязвила я.

Вера промолчала.

…И вот впервые за этот год я шла через мост одна.

Почему меня так задел Верин отказ? Чего это я разобиделась? Разве мне и в самом деле позарез нужна ее помощь? Нет, тут что-то другое. Меня оскорбила ее независимость. Почему она может наплевать на диссертацию, а я нет? Деньги ей нужны не меньше, чем мне. В чем же дело? Мы обе знаем цену своей науке, обе прошли образцовую школу цинизма. Нас окружали серые бездарности, и все мы учились у них этим «фокусам на клубной сцене». Почему же я участвую в этом, почему так органично вросла в бумажную псевдожизнь? Я ведь была хорошим инженером и в своей шараге приносила хоть какую-то пользу. Зачем мне нужен был университет? А диссертация? Командовать писателем Белоусовым и спекулянтами Олей и Эдиком? Господи, тоска какая! Но что я действительно хочу, что мне интересно? Не знаю. Где-то в тусклом потоке дней я оставила, забыла, потеряла себя…

А теперь я завидую Вере, ее простоте, естественности, ее пренебрежению к тому, что кажется мне значительным и важным. И вела я себя, конечно, отвратительно, — надо завтра извиниться перед ней.

А наутро не хватило духу. И потом не пришлось. Леонов вовлек меня в предзащитный марафон, и не было ни секунды, чтобы остановиться, оглядеться, призадуматься и осознать, что творится у меня под носом.