Людмила Штерн - По месту жительства

Наша ссора устоялась, — ни мне, ни ей не хотелось выяснять отношения. Мы по-прежнему сидели в Леоновском кабинете, Вера по-прежнему приветливо улыбалась, но ни разу не вызвалась мне помочь.

— Я вижу, вы поссорились с лучшей подругой, — заметил всевидящий Леонов. — В чем дело?

Я промычала что-то неопределенное. Но шеф оказался проницательной бестией.

— Помогает она вам? Я специально не даю группе заданий, чтобы диссертацию оформляли.

— Да, собственно, делать уже нечего, — забормотала я, — мы с Бондарчуком справляемся.

Вскоре после этого разговора состоялось экстренное заседание кафедры. Ведущие ученые подготовили открытое письмо, осуждающее антиобщественную деятельность академика Сахарова, и ректор велел ознакомить с содержанием письма рядовых сотрудников.

Пока шеф читал, я исподтишка разглядывала своих коллег. Белоусов уставился стеклянным взором в притолоку двери; Рива и Сузи изучали под столом шестнадцатую страницу «Литературки», их начальник профессор Бузенко рисовал на обложке папки кошек и слонов; Григорий Йович снял крышку с часов и длинным ногтем копался в механизме; Оля и Эдик играли в «балду». Женя Лукьянов набрасывал на клочке миллиметровки какой-то график; Вера Городецкая сидела, сжав голову ладонями, закрыв уши, как бы стараясь отгородиться от монотонного Леоновского голоса. Когда шеф кончил, Вера подняла руку.

— Можно вопрос, Алексей Николаевич? Скажите, пожалуйста, — все подписали это письмо? Никто не отказался?

— Что вы имеете в виду, Городецкая? — насторожился шеф.

— Я спрашиваю, Алексей Николаевич, — медленно повторила Вера. — Никто из тех, кому поручено было подписать это письмо, не отказался это сделать?

Леонов явно растерялся, но только на секунду.

— Конечно, нет. Это наше общее, единодушное мнение, — ответил он ледяным голосом.

Вера вскочила с места, опрокинув стул, и выбежала с кафедры. Все уставились на Леонова. Он медленно поднял руку и, покрутив пальцем у виска, пробормотал:

— Психопатка какая-то…

Верина выходка его перепугала, и с этого дня шеф люто Городецкую возненавидел. Появляясь на кафедре, он подлетал к ее столу.

— Вы, конечно, не успели сделать таблицу, которую я поручил вам неделю назад?

— Успела, Алексей Николаевич. — Вера протягивала ему исписанные листы.

Он грубо выхватывал из рук бумажки и, не снимая пальто, впивался в них.

— Полно ошибок! — ликовал Леонов, обнаружив пустяковую описку. — И о чем вы только думаете?

— В основном, о работе, но иногда, конечно, отвлекаюсь, — объясняла Вера, вызывая своим простодушием новую волну злобы.

Он звонил теперь на кафедру каждое утро в половине девятого и требовал Городецкую к телефону. Когда заболел ее младший сын, и Вера три дня не появлялась в Университете, Леонов разыскал номер детской поликлиники и проверил, правда ли, что к Даниле Городецкому был вызван врач. Если с кафедры требовался один сотрудник для отправки в колхоз, — шеф посылал Веру, дежурить в агитпункте — Веру, патрулировать вечером в дружине — снова Веру.

В другое время я, конечно, заступилась бы за подругу, но наши отношения распались, и я делала вид, что ничего не замечаю. А шеф продолжал бушевать.

— Муж — тунеядец, сидит на шее у народа, — кричал он, — пусть хоть жена какую-нибудь пользу приносит.

Кафедральные дамы от ужаса прижимали уши.

— Я бы повесилась на ее месте, — шептала Рива, — а с нее, как с гуся вода.

Вера как будто не замечала гонений. Казалось даже, что она жалеет шефа. Как-то после очередного скандала Вера подошла к Леонову, дотронулась до его рукава и сочувственно сказала:

— Вам нельзя так волноваться, Алексей Николаевич, давление подскочит.

Леонов опешил.

— Она что, — юродивая? — шепотом спросил он меня, когда Вера вышла.

Я рассмеялась. Уж очень он был похож на дворового пса, встретившего на дороге какое-то экзотическое животное. Хотел бы дотронуться лапой, да не решался, — схватить зубами, но боялся. Он стоял над крошечным существом то ворча, то отрывисто лая, наклоняя в разные стороны свою большую глупую морду.

А меня уже мучил предзащитный синдром, — бессонница, тик и слезы по любому поводу. Я потеряла восемь килограммов. Август прошел, как в бреду, — друзья доводили графику, и мы среди ночи, усевшись по-турецки на куче карт и фотографий, поедали из кастрюли гречневую кашу.

Адские муки я претерпела с рефератом, — шеф заставлял переделывать его сто раз.

— Это наиважнейший момент, — наставлял меня он. — Диссертацию вашу прочтут от силы три человека, а вот с рефератом надо держать ухо востро: мало ли в какие руки попадет… он должен быть простым и непонятным.

В сентябре марафон подошел к концу, — меня несло к защите, как реку в океан. Отпечатанная диссертация высилась на столе, карты и рисунки поражали своим совершенством, синий коленкор обложки источал упоительный запах типографского клея. Оформление этой роскоши стоило четыреста рублей, и я с некоторым сожалением снесла в комиссионку нейлоновую шубу, присланную теткой моей матери из далекой страны Америка.

В коридорах Двенадцати Коллегий появились афиши, извещающие о моей защите, и я по пять раз в день проходила мимо, любуясь фамилией Чехович, написанной почему-то славянской вязью. Все было готово, — даже отзывы оппонентов, похожие, благодаря шефу, на оды и кантаты.

До защиты осталось 45 дней.

Я нахожусь в тяжелом раздумье, дорогой читатель! Как начать и окончить эту главу, последнюю главу сцен из научной жизни? Как вывести тебя из «Двенадцати Коллегий», минуя подземные толчки грядущего землетрясения? Как состряпать пристойный «happy end» и опустить бархатный занавес прежде, чем цветущая наша кафедра превратится в груду обломков?

Можно выбрать эпическое начало, отдающее кокетливой и пошловатой риторикой. Например: «Жизнь прихотлива и непредсказуема. Пролетит 35 лет, и не заметит их человек, разве что виски седые и валидол в кармане, а 35 дней могут перевернуть его судьбу».

Или без нежностей и реверансов ошеломить немыслимым сюжетным взрывом. А то, по доброму русскому обычаю, не начать ли с описания природы и усыпить твою бдительность, бережно введя в атмосферу элегантной ленинградской осени.

…Итак, светло-голубое небо украсилось стайкой облаков. В университетском дворе уже шуршали под ногами багровые и лимонные листья. Воздух был прохладный и легкий. За парапетом набережной тихо плескалась забрызганная осенним солнцем Нева.

Два дня назад Би-Би-Си передало главы из повести Вячеслава Белоусова «Всяк сюда входящий», и вчера в «Ленинградской правде» ему был посвящен подвал под названием «Паразит в обличье ученого».