Георгий Турьянский - MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA [Сборник рассказов 1996–2011]

— Это, разумеется, было безрассудство, — говорит Ульрих, — вы, конечно, не такой опытный рыбак. Вы посмотрели сводку погоды перед выходом?

— Погода — дело тонкое, читай не читай сводку, все едино. Особенно, если на море.

— Тут я с вами решительно не согласен, — замечает Ульрих.

— Да. Ну, так вот. Напарник мой тоже решил уходить. Подошел катер, все лодки зацепил и увел назад, а я остался один на своём баркасе.

— Вы просто самоубийца, профессор. У вас была рация или средства навигации? — спрашивает Ульрих.

— Из всей навигации, — отвечает Виктор Михайлович, — только два весла. Как начало качать! Ну, думаю, все. Конец моей навигации. Весло одно у меня еще с самого начала с трещиной было. И течением баркас в море тащит.

— За такие весла на судовладельцев вы могли подать в суд, — объясняет немецкий профессор Ульрих.

— Конечно, — отвечаю я Ульриху. — Так Виктор Михайлович, разумеется, и поступил после прибытия.

А немецкий профессор добавляет:

— Поскольку вы не обязаны были знать о трещине. Это вообще могла быть микротрещина. Дефект материала.

Тут Виктор Михайлович не согласился.

— Нет, я хоть и специалист по нанотехнологиям, а только приличная трещина, палец просунуть можно. Там у всех рыбаков такие весла. Стал я, значит, грести. Весло пополам сломалось. К тому же, в лодке течь. Течь с самого начала была, я все вычерпывал ведром. А тут, вижу: не успеваю и черпать, и грести одним веслом. Ну, думаю, теперь точно крышка. Заливает лодку и сверху, и снизу, начал я тонуть. И ведь, главное дело, лодка полная рыбы. Помирать жалко. Рыбу бросать нельзя…

— Почему же нельзя? — спрашивает Ульрих. — Ведь это — верная смерть.

— Какой он непонятливый, право, — отвечает мой папа, — говорит же ему человек ясным русским языком, полная лодка рыбы. Как ее бросишь? Я бы тоже не бросил. Скажи, Витя, а какой период волны был, ты не заметил? Если высоту волны знать и период, то и силу ветра рассчитать можно. Наверняка, ветровые волны легко описываются функцией ветра.

Тут я порадовался за папу. В моём понимании, настоящий учёный тот, кто к обычным вещам необычно относится, видит их по-своему. А если не видишь, значит, ты в науке случайный человек. Виктор Михайлович поясняет:

— Да, я, думаешь, на часы там глядел? Нет, главное дело, кому рыбу-то оставлять? Рыбнадзору? Ведь я ее уже наловил, она, значит, уже моя, — качает головой Виктор Михайлович.

И так он сильно задумался про рыбу, что изо всей силы откусил большую белую сосиску, и она соком брызнула в разные стороны.

— Scheiße! — говорит Ульрих, и вытирает штаны салфеткой. — Я имею ввиду, что ситуация ваша — полное дерьмо. Чем же дело кончилось?

— Ну, чем? Свалился я с лодки и пошел на дно, как матрос с «Курска». А дно в Азовском море неглубоко. Так я там по самое горло в воде оказался и в иле ногами завязать стал. Схватился я руками за якорь, лодку за якорь держу, чуть-чуть подтащу, отдыхаю. И к берегу продвигаюсь. Бросать нельзя. Ноги вязнут, вода в рот льет. Вязну, но тащу.

— Вот, — папа замечает и кивает мне и моей дочке головой, — с кого вам, молодому поколению, пример следует брать. Видите, как человек характер и смекалку проявил. Знал, что глубина Азовского моря не превышает в самых глубоких местах пятнадцати метров. Когда на рыбалку шел, ни о чем таком и не думал. По-мужски себя вёл, рыбу и казенное плавсредство не бросил. А это уже, можно сказать, подвиг.

Виктор Михайлович довольный таким замечанием папы закончил свой рассказ:

— Вытащил я ее. Пешком по дну Азовского моря прошел, всю рыбу, главное дело, спас.

Ульрих только удивлялся.

— Непонятная, — говорит, — у вас, у русских логика. Чуть лодку не угробили и сами не погибли…

— Логика, может, на первый взгляд и непонятная. Но в России так люди живут, по русской логике, — объясняет папа.

— Логика везде одна и та же, — возражает немецкий профессор, — не бывает русской логики. Как и русской демократии. Она для всех одинаковая.

— Отчего же, уважаемый, не бывает русской демократии? — замечает Виктор Михайлович. — Очень даже бывает. Как нам главный российский демократ скажет, так мы и делаем.

— Нет, — не соглашается Ульрих. — Вижу кругом в ваших словах противоречие.

— Демократия — это страшно противоречивая вещь, поэтому у нас её не любит население, — гнёт своё Виктор Михайлович, — а я всегда удивлялся и поражался, какая у вас, у немцев, великая историческая фигура была, Адольф Гитлер.

Ульрих перестал жевать. Как будто его по спине кулаком стукнули, и сейчас ещё под дых дадут.

— Чего, — говорит, — в нём такого великого, Виктор? Объясните!

— Пожалуйста. Я не к тому говорю, что он там лагеря строил, евреев уничтожал. Это и дурак Сталин хорошо умел делать. Я к тому это говорю, что даже к концу войны совершенно без ресурсов и под бомбежками такие смелые проекты в Германии фашисты осуществляли, как строительство атомной бомбы и ракет «Фау». Тут одними зверствами и концлагерями не удержишься, тут организационный талант иметь надо. Гитлер — хороший менеджер был. Нам бы такого сейчас, мы бы сделали в России технологический рывок.

— Так вы говорить не можете. Это очень опасная тема. Ведь национал-социализм принес много бедствий, — бледный Ульрих перешел на шепот.

Испугался он, что ли, что его с насыпи услышат, или с поезда?

Поезда у нас по участку идут в большинстве своем товарные, но, как известно, уши и у товарных вагонов бывают.

— Вы смелее, — говорит мой папа, — дорогой Ульрих, говорите громче, не стесняйтесь. Можете нам смело доверять, мы к любой дискуссии открытые. И про национал-социализм тоже.

— К тому же, — замечает Виктор Михайлович, — ракетой «Фау» и Вернером фон Брауном Германия гордиться должна. В России бы его именем улицы и фабрики называли, памятники ставили.

Ульрих и не знал уже куда глаза прятать.

А Виктор Михайлович с папой и не подозревают, что затронули столь болезненную для немцев тему. Я им знаками объясняю, а они совершенно не реагируют.

— Это все предрассудки, что-то там замалчивать, — говорит папа, — как предрассудки о различии людей по национальному признаку и классовому происхождению. Следует и немцам смелее обсуждать времена Третьего Рейха. Вот был у вас, у фашистов, такой герой, Отто Скорцени, спасший по приказу фюрера от верной смерти Муссолини… Названа ли его именем хоть одна школа в Карлсруэ или площадь?

Ульрих уже не на шутку перепугался.

— Вы говорите необычные вещи. Я так сразу не могу. Мне надо собраться с мыслями, — отвечает немец, а сам, наверняка думает, что его здесь хотят скомпрометировать.

Как известно, одно неловкое слово в данном вопросе, и вашей научной карьере конец. И не только научной.

— Давайте выпьем вот этого красного вина, — предложил мой папа, — предлагаю тост за наше общее дело.