Дун Си - Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси [антология]

Лу Сяобин с самого раннего детства росла во Дворе культуры [62] Квартал, где проживают работники культуры. Бочэна. Отец был художником, мало известным при жизни, а его отец, ее дед, в пятидесятых годах преподавал в чжэцзянской художественной академии под руководством Пань Тяньшоу [63] Пань Тяньшоу (1897–1971) — крупнейший мастер традиционной живописи гохуа XX века. . Три поколения семьи Лу занимались классической китайской живописью, однако Лу Сяобин изменила этой традиции и писала маслом, что можно посчитать попыткой влиться в мировое сообщество. Мать работала редактором литературного журнала «Бочэн вэньсюэ». Лу Сяобин нельзя было назвать писаной красавицей, она была тихой белой вороной во дворе, полном резвящихся, как ласточки, и щебечущих, как иволги, артисток. Не было в ней громкой вульгарности бесконечного притворства, не было гулящего легкомысленного мещанства. Такого рода манеры были въевшейся в костный мозг высокой нравственностью, которую в их семье передавали из поколения в поколение, самый минимум воспитания, необходимый для классического облика Двора культуры. Высоконравственные люди все же несколько старомодны и заняты самолюбованием. Любовные истории во Дворе культуры были неотъемлемой его частью, как воздух, которым дышали жители. Несколько знавших толк в веселье девчонок, собираясь вместе, частенько пересказывали услышанное от взрослых, чтобы заполнить прорехи своих представлений о жизни. Конечно, их тон был сдержан, слова осторожны, а восклицание «Не может быть!» выражало, насколько трудно им представить и принять подобное. Самый вопиющий перебор случился в тот раз, когда одна из участниц разговора всего-то употребила слово «шлюха». У стоявших рядом округлились глаза, немного от возбуждения, немного от смущения. Это слово было словно заготовлено именно для них, оно висело над их головами: раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять, на кого выпадет, той и выступать. Это слово можно было произнести только однажды, а повторить лишь мысленно, про себя. Оно было слишком фривольным, даже вульгарным. Совсем не похоже на те слова, которые разрешалось произносить девушкам их возраста. И уж тем более не похоже на слова, которые можно произносить таким девушкам, как Лу Сяобин. Даже если та, которая тогда сказала «шлюха», в итоге сама превратилась в шлюху. А вот Лу Сяобин считала, что «шлюхой» стать очень вкусно, и в этом слове совсем нет дурного лисьего духа, напротив, его аромат опьянял, в нем по очереди звучали «Пуазон», «Диор», «Элизабет Арден», «Клиник», оно было словно одно большое пестрое созвездие духов. Одежда и шляпка тоже излучали красоту во все стороны. Как раз это и было похоже на лисий мех, окутавший все тело. После приезда в Пекин в ее маленьком круге общения никому не было ни до кого дела, личная жизнь людей превратилась в место туристического паломничества, изрисованное надписями «Здесь был имярек». В то время как все больше людей безоглядно наслаждались лишь удовлетворением плоти и призывали к гедонии, на Лу Сяобин по-прежнему действовали ограничения, наложенные ощущением превосходства над окружающими. Это создало безвыходную, патовую ситуацию: физиологические потребности гнали ее бежать и делать то, что доставляет удовольствие, однако прочно укоренившаяся в ней высокая нравственность велела стоять по стойке «смирно» и не смотреть куда не следует. Внутренняя борьба все больше изнуряла Лу Сяобин, с той случайной встречи с братцем-наставником она отчаялась и отказалась от мысли идти ва-банк.

Ныне Лу Сяобин была полностью удовлетворена. Она чувствовала во всей себе, внутри и снаружи, неведомое ранее облегчение, словно ее наконец выпустили из заточения в тайной темной комнате на солнечный свет. В ее сердце буйно расцвела любовь.

Ван Чэнь, отведя душу, был еще более доволен. Ему казалось, что жизнь справедлива к нему. Он обдумывал фразу, которую любил постоянно повторять его друг, твердивший о свадьбе, но сам при этом холостой, несмотря на обилие женщин вокруг: «Жена должна быть девственницей, а любовница — шлюхой». Ван Чэнь мысленно рассмеялся. Он еще не обдумал эти слова как следует, но с радостью прикидывал: сколько мужчин сейчас женится на девственницах? Невинна ли Су Цзе, можно узнать, сравнив ее с Лу Сяобин. Ван Чэнь не мог сдержаться и про себя высмеивал мужа Су Цзе: разве ж он, Ван Чэнь, не переспал с его молодой женой, и кто знает, кто переспал с ней до него? В животе Ван Чэня закопошилось самодовольство, но его негоже было выказывать перед Лу Сяобин; тогда он погладил живот, и самодовольство выползло из него длинной струйкой вместе с выдохнутым сигаретным дымом. Какое же наслаждение! Наверное, это и называют внешней компенсацией внутренней потери.

Лу Сяобин захотела новую кровать — кровать, которая принадлежала бы им двоим.

В мебельном магазине она внимательно осмотрела одну за другой. Ее сосредоточенный, ответственный вид насмешил Ван Чэня.

— Возьмем ту, которая прочная, — сказал он.

Лу Сяобин бросила на него смеющийся взгляд и указала на кровать перед ней:

— Вот та, именно та.

Эта кровать была по-настоящему огромной, наверное, два на два метра, ровнехонько квадратной формы. Кроватная рама была бледно-желтого цвета, с роскошной отделкой в европейском стиле. Изголовье кровати вздымалось высокой полукруглой аркой со сложной декоративной отделкой, с инкрустированными позолоченными боками, похожая на огромный свод в прекрасных дворцовых покоях. Углы кровати опирались на выточенные плавными линиями могучие львиные лапы, крепко вцепившиеся в пол. Кровать была солидная, грандиозная, похожая на величественное изваяние, в сравнении с нею стоявшие рядом кровати в японском стиле, устланные циновками, выглядели до невозможности уныло. Лу Сяобин понравилось беспредельно фантастическое ощущение, которое оставлял барочный стиль, переменчивые линии которого были полны чувственной динамики. В воображении Лу Сяобин именно на такой кровати должны были лежать сплетенные в страстных объятиях любовники.

Ван Чэнь подошел следом, потряс изголовье и изножье, убедился, что она на самом деле крепкая и вполне может сравниться с кроватями из шпал, на которых в шахтерских семьях спали по десять-двадцать лет. В те годы до́ма у шахтеров могло не быть чего угодно, но только не такой кровати. Никто не хотел обычные деревянные, нужна была шпальная. Шпалы сваливали на пол так прочно и основательно, так что как ни вертись на ней — не развалится, сто лет проспи — не просядет! Шахтеры говорили, что такая кровать выдержит сношение. В доме Ван Чэня раньше тоже была такая, на ней спали его родители. Когда он среди ночи вставал в туалет, старшие дети подзуживали его подползти к двери в комнату родителей и подслушать. Добычей ему часто становился какой-то приглушенный звук, производимый то ли ударами тела о тело, то ли тела о кровать. Эта шпальная кровать и словечко «сношаться» стали для Ван Чэня первым сексуальным просвещением.