Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

Она начала протискиваться вперед. Толпа была густая, как сироп, Катя вязла в ней. Наконец она выбралась и увидела возглавлявшую безмолвное шествие фигуру. Только это была не Наталья. Это была незнакомая девчонка в заношенном платье, с тяжелой косой того яркого русого оттенка, который отливает солнечной рыжиной. От неожиданности Катя застыла — и тут сухой гром прокатился над полем, в небе полыхнула белая вспышка, еще и еще. Дачники остановились и запрокинули головы. С каждой вспышкой небо светлело, становясь из белесого, предрассветного — дневным, жарким, полуденным. В центре вздулся пламенеющий шар, неотличимый от солнца, а может, это оно и было.

Катя бросилась к девчонке, схватила за плечо, но та вдруг сама, не оборачиваясь, сомкнула пальцы на ее запястье раскаленным браслетом. Четыре пальца, большого не было. А на указательном блестело кольцо с голубым камнем…

— Долг отдать надо. Дверь закрыть. Нельзя на уговор идти. Нельзя так с людьми-то живыми!

Солнце беззвучно взорвалось, упало раскаленными брызгами в траву, и трава занялась белесым огнем. Он гудящей стеной понесся навстречу дачникам. Катя рванулась назад, но Серафима не отпускала. Да и бежать было некуда: за спиной тоже вздыбилась, заслонив Вьюрки, огненная стена. Волны жара катились по полю, кольцо пламени сжималось, но дачники стояли неподвижно, на лицах застыл благоговейный восторг.

— Пока долг не оплачен — ее власть, — не отрывая взгляда от бледного огня, сказала Серафима.

— Бабушка! Что мне делать, бабушка?! — Катя отчаянным рывком, таким сильным, что суставы хрустнули, наконец развернула девчонку лицом к себе. Раскаленные слезы бежали из белых глаз Серафимы, застывали на щеках свечным нагаром.

— Вот он, пламень солнечный, — дохнула жаром Серафима. — Тавро ее. Тлел-тлел, да в тебе и разгорелся. Отдать его нужно, пока все не сгинули.

— Она не хочет забирать!

И Серафима глухо, торопливо забормотала:

— Ваш оброк, наш зарок, забирай — да проваливай! К Люське муж мертвый ходил. За ночь так ухаживал, что еле вставала. Думали, помрет. А Любанька-шептунья ей и говорит: с вечера детей обряди, так, чтоб одежа навыворот, сядь у двери…

Пламя лизнуло стоявшую рядом Клавдию Ильиничну, она взмахнула руками, словно пытаясь его отогнать, и руки мгновенно исчезли в гудящем жаре. Председательша завизжала, дергая дымящимися обрубками, а в следующую секунду огонь поглотил ее полностью.

— …муж твой придет, спросит, что делаешь. А ты отвечай: на свадьбу к соседям собираемся, сын на матери женится. Он спросит: как же это сын на матери женится? А ты ему: а как же это мертвый к живой ход… — Не успев договорить, Серафима растворилась в раскаленном воздухе. А вокруг рос разноголосый вой, люди вспыхивали, как мошкара на свече, огонь пожирал их…

Катя, как в детстве, проснулась от собственного крика:

— Поле горит!

И на самом краю пробуждения вдруг поняла — ей всегда снилось именно это поле. Широкое, заросшее сурепкой и одуванчиками поле за воротами Вьюрков.

Когда Никита выбежал на крыльцо, Катя была уже у калитки. Взъерошенная, футболка задом наперед, а под мышкой — какая-то пластиковая бутылка, ярко-красная.

— Она их не уведет, она сожжет! — Катя вылетела за калитку.

Никита бросился следом, хотя сразу понял, что ничего уже не сделаешь. Ему стало вдруг до боли жаль те Вьюрки, в которых они не будут жить вдвоем, с новыми «соседями», и Катю тоже стало непоправимо жаль.

— Да сдались они тебе! — в отчаянии крикнул он.

— Дурак ты, Павлов! — донеслось из-за поворота.

Он уперся руками в колени, пытаясь перевести дух, подумал с досадой, пусть бежит куда хочет, а он сейчас пойдет и завалится спать, наконец-то его оставят в покое… и замер, пораженный мыслью, что не нужен ему покой.

Катя не успела притормозить перед воротами и неуклюже врезалась в них боком. Звук удара прокатился над поселком. Она толкнула створку, больше всего на свете боясь увидеть пустое поле — вдруг опоздала, или поспешила, или сон был просто сном… Толпа дачников успела отойти от ворот всего метров на пятьдесят. Дикая радость — та, которая сносит все барьеры, отключает все инстинкты, — подхватила Катю и понесла к ним.

— Стойте!

Никто не оборачивался. Катя догнала толпу, полезла вперед, расталкивая локтями еще невредимые, живые тела. Сейчас она любила их всех: глупых, скандальных, вечных нарушителей ее дачного покоя — всех.

Впереди замаячила спина Натальи Аксеновой. Катя подбежала к ней и выплеснула с размаху прямо на эту спину и на белую голову все содержимое красной бутылки. Это была жидкость для розжига, которую Никите не удалось запихнуть в рюкзак. Наталья медленно обернулась, скользнула по ней равнодушным взглядом сияющих глаз. Со лба у нее капало.

Катя зашарила по карманам, дико испугалась, что выронила по дороге… и наконец вытащила зажигалку. Щелкнула колесиком, поднесла огонек к намокшей футболке Натальи и крикнула:

— Огонь огнем гашу!

Знала она былички вроде той, что ей Серафима во сне рассказала, знала, что за советы знахарки дают: вырвать у «соседа»-обманщика признание, что закон-то нарушен. У них же все по правилам, по зарокам, как заведено раз и на веки вечные, не могут они смолчать, если видят то, чему быть не положено. Тогда и можно их на слове поймать, а слово для них — самое главное.

Спокойная улыбка сбежала с Натальиного лица. Катя поднесла зажигалку ближе и повторила с расстановкой:

— Огонь огнем гашу.

— Кто же… — загудел Полудницын голос в Катиной голове, — огнем… гасит?

Ворота снова распахнулись, и на поле, задыхаясь, выбежал Никита. Катя поспешно выкрикнула:

— А кто долг назначает, а не забирает? Ваш оброк, наш зарок. Забирай — да проваливай!

— Догадалась!!! — Огненный рев отдался жгучей болью в висках и затылке.

Лицо Натальи скомкалось, а потом стало вылепливаться заново. Растеклись огненными лужицами глаза, нос провалился, губы вытянулись трещиной от уха до уха. Наталья начала расти, превращаясь в столб слепящего света.

Белый огонь растекся по жилам и рванул наружу. Но это было не больно и не страшно, наоборот, будто солнце вспыхнуло в груди, озарив оба мира сразу, и людской, и тот, соседний. И Катя наконец поняла Полудницу, бабу огненную. И поняла, что иначе было нельзя.

Она раскинула руки, и белая вспышка полыхнула над полем. Катю охватило белесое пламя. Она как будто обесцвечивалась, сама становилась похожа на Наталью-Полудницу — побелели волосы, глаза затеплились ровным огнем.

— Ка-атя-а-а! — Никита тянул к ней руки, чувствуя, как лопается кожа на пальцах. И наконец не выдержал жара, зарылся в пожухшую траву, задыхаясь и кашляя.

Выросшая над полем огромная фигура склонилась над Катей, качнув пламенеющим куколем, и сомкнулась вокруг нее кольцом белого огня.