Сара Уинман - Самый одинокий человек

Прежде я размышлял, не оставить ли мне Дж. здесь – уйти и не возвращаться. Больше не перестилать загаженную постель, не промывать вживленный порт катетера, просто бросить Дж. тут и уйти. Покончить со всем этим раз и навсегда. Но я не смогу так поступить, разве можно? Когда-то в приступе страсти я поклялся сделать для него все, что угодно. Значит, вот это и есть мое «что угодно». Как робки наши тела теперь, Дж. Как мы жалки. Он любит, когда я расчесываю ему волосы – он помнит, что когда-то был красив. Я расчесываю. И говорю ему, что он по-прежнему красив.

Я выключаю свет у него в палате и прощаюсь с ним до завтра. Оставляю сотрудникам телефонный номер его родителей, пускай больница с ними разбирается. Мне так и не удалось до них достучаться. В переносном смысле, конечно.

Два дня назад, идя по коридору от Дж., я познакомился с молодым человеком. Он услышал мои шаги у своей палаты и окликнул меня. Я застыл у двери, на миг растерявшись. Желтый осенний свет падал на кровать. Болезнь у этого парня зашла уже далеко – сбоку на носу саркома, волосы лезут из-за химии. Он улыбнулся мне.

Он сказал, что его зовут Крис, ему 21 год и его родители до сих пор думают, что он путешествует с рюкзаком где-то в Азии. Возникла пауза, я пододвинул стул и сел у его кровати. Я спросил, где его друзья, молодые мужчина и женщина, которых я видел пару дней назад, – они переминались в нерешительности у двери этой палаты.

Он сказал, что они вернулись в Бристоль. Ты сам оттуда? Да, – ответил он. Я сказал, что мне нравится Бристоль, а он сказал, что предпочел бы встретить меня там. Я рассмеялся и спросил, уж не заигрывает ли он со мной. Глаза у него засияли. Я так понимаю, что да, – сказал я.

Он спросил меня, что я делаю в больнице, и я рассказал ему про Дж. Сокращенный вариант, конечно, – все здешние истории одинаковы.

Он сказал, что доктор настоятельно советует ему написать письмо родителям. Он показал правую руку – она была красная и распухшая, и он попросил, чтобы я помог ему писать. Я согласился и спросил, хочет ли он начать прямо сейчас. Он сказал, что нет, лучше завтра.

Назавтра мы застряли на «Дорогие мама и папа».

Сегодня, однако, мы начали продвигаться вперед. Когда печаль охватывает его, я кладу ручку и начинаю растирать ему ступни.

– Рефлексология – это новый секс, – говорю я. Он смотрит недоверчиво. – Потерпи, сам увидишь.

Ноги у него холодные. Когда я касаюсь его, он улыбается.

– Это значит, что мы теперь в отношениях? – спрашивает он, и я отвечаю:

– О да, ты весь мой.

Улыбается он совсем по-мальчишески, да он и по возрасту недалеко ушел от детства, и эта улыбка меня обезоруживает.

– Дай мой бумажник, – просит он, и я выполняю просьбу. – Открой. Там паспортная фотография. Не очень хорошая.

– Паспортные фотографии всегда ужасные, – говорю я.

– Это два года назад. Мне было девятнадцать.

Я уже видел, как болезнь меняет людей, и умею скрывать ужас. Чистая кожа, густые светлые волосы, пушок на подбородке. Очки.

– Ты прекрасен, – говорю я.

– Да ну. Но волосы отрастут обратно, и…

– Давай я принесу нам чаю, – предлагаю я. Мне нужно немедленно выйти из этой палаты.

– Я вовсе не спал с кем попало, – заявляет он.

Я останавливаюсь. Меня застает врасплох его тихая попытка противостоять болезни, ханжам, прессе, церкви.

– Мне кажется, я знаю, кто меня заразил, – говорит он.

– Знаешь?

– Да, понял задним числом. Ты в это веришь?

– Верь не верь, но такого не заслуживает никто, – резко отвечаю я. – Это я знаю точно. Ты прекрасен.

Я выхожу. Я вымещаю свою ярость на чайнике и столовых приборах. Персонал больницы слышит, как я завариваю чай. Весь гребаный Лондон слышит, как я завариваю чай. Я вываливаю на тарелку кучу печенья, которого мне даже не хочется, и возвращаюсь в палату.

– Как у тебя с аппетитом? – спрашиваю я.

– Сейчас не очень.

– Тогда это мне. – Я сажусь и ставлю тарелку с шоколадным печеньем себе на колени.

– Растолстеешь, – говорит он.

Я уже растолстел. Я задираю джемпер.

– Вот этого вчера не было, – говорю я. – Само приползло. Без приглашения.

Он смеется.

– Ты когда-нибудь был влюблен? – спрашивает он.

Я закатываю глаза и тут же об этом жалею.

– А я нет, – говорит он. – И мне жаль.

– Любовь сильно переоценена, – говорю я, набивая рот. Я ем в тишине, запихиваю печенье в рот и ем, потому что знаю: я что-то сделал не так.

– Не смей, – говорит он.

– Чего не сметь?

– Не притворяйся, что все это ничего не стоит. Все то, чего мне не суждено испытать. Ты все портишь. Жаль, что, по-твоему, любовь переоценена. Я, блин, был бы счастлив, если бы успел кого-нибудь полюбить.

Я встаю. Мне стыдно и хочется оказаться подальше отсюда. Жалкое создание в джемпере, усыпанном крошками от печенья.

– Можешь идти. – Он отворачивается к стене. – И закрой за собой дверь.

Я повинуюсь. Возвращаюсь в палату к Дж. Я хочу, чтобы он меня утешил, но он спит. Он умирает. Я все порчу. Я ухожу.

Я дома. Открываю окна, и холодный лондонский воздух врывается в квартиру, неся с собой неизменный вой сирен и шум машин. Я привык к этим звукам и полюбил их. На всех поверхностях горят свечи, и меня окружает аромат тубероз. Иногда этот благоуханный туман помогает забыть про больницы. Очень редко, когда я с бокалом в руке прохожу мимо огонька, его красота лечит мою душу. Я не хочу, чтобы все это определяло, кто я. Когда-то мы были неизмеримо больше всего этого.

Я наливаю себе вина. И думаю про Криса и про то, как я себя вел с ним. Я слишком стараюсь, чтобы меня любили. Всегда старался. Стараюсь уменьшить чужую боль. Очень стараюсь, потому что я не в силах взглянуть в лицо собственной боли.

Я сижу на балконе, завернувшись в одеяло. Мне холодно, но холод – это хорошо, потому что в больнице всегда натоплено. На коленях у меня фотография. Мы с Эллисом в баре в Сан-Рафаэле в 1969 году, пьем пастис. Нам по девятнадцать лет. Я помню, как фотограф по ночам обходил бары и раздавал свои визитные карточки. Назавтра можно было прийти к нему в студию и посмотреть на фото, и я пошел. Эллис решил, что это какое-то мошенничество, так что я пошел один. Я увидел это фото, едва войдя в студию, – взгляд сам притянулся к тому месту, где оно было пришпилено среди десятков других. Смотреть на него – мучение: так мы были прекрасны.

Загорелые лица и бретонские полосатые майки. Мы уже пробыли во Франции пять дней и чувствовали себя как дома. По вечерам мы ходили в один и тот же бар на пляже. Ветхая хижина, в которой днем торговали сэндвичами, а по ночам – мечтами. Во всяком случае, я так говорил. Эллиса передергивало, но я знал, что на самом деле эти слова ему нравятся. Про мечты. Любому понравились бы.

В момент, запечатленный на фотографии, мы говорим: «Salut! Salut!» [18] «Твое здоровье! Твое здоровье!» (фр.) – и чокаемся, и разносится запах аниса, сладкий, манящий. «Эй!» – кричит кто-то, и мы поворачиваемся на звук. Вспышка! На миг мы слепнем, пятимся к стойке бара. Щуримся. Мне в руку пихают визитную карточку. «Demain, oui?» [19] «Завтра, да?» (фр.) – говорит фотограф. «Merci» [20] «Спасибо» (фр.) . , – улыбаюсь я. «Это мошенничество!» – шипит мне на ухо Эллис. «Сам ты мошенничество», – говорю я.