Сара Уинман - Самый одинокий человек

Запах осьминога, жаренного на гриле, выманил нас на террасу, где пол был покрыт рогожными циновками, за которыми начинался песок. Мы стояли, глядя на неподвижное черное море – оно сливалось с ночью так, что границы не разглядеть. Грациозно кивали фонари на мачтах рыбацких лодок, и пела Франсуаза Арди: «Tous Les Garçons et Les Filles» [21] «Все парни и девушки» (фр.) – песня с одноименного дебютного альбома Франсуазы Арди, выпущенного в 1962 г. . Я закурил и почувствовал себя героем фильма. Воздух словно искрил.

Помню, однажды я рассказал об этом Энни, а Эллис вообще ничего не смог вспомнить. По временам он меня ужасно разочаровывает. Он не вспомнил ни рыбацких лодок, ни Франсуазу Арди, ни какой теплый был вечер, ни как искрил воздух…

«Искрил?» – переспросил он.

«Да», – сказал я. Искрил от предвкушения, от возбуждения. Я сказал Эллису, что, даже если он не помнит, это никак не отменяет прошлого. Все драгоценные моменты жизни где-то существуют.

«Я думаю, его смущает слово „драгоценные“», – сказала Энни.

«Возможно», – сказал я, глядя на Эллиса.

Я подливаю себе вина и встаю. Смотрю на силуэт города и думаю, что Лондон удивительно прекрасен. По улице едет машина с открытыми окнами, из которых несется музыка – Дэвид Боуи, «Starman» [22] «Звездный человек» (англ.) – песня с альбома «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars» (1972). . Машина уезжает, и ночь затихает, погружаясь в молчание.

Я опять в больнице, в палате у Дж. Я держу его за руку и шепчу: «Кадмий желто-оранжевый, лазурь железная сухая, кобальтовая синь». Он шевелится. Я глажу его по голове. «Окись хрома, неаполитанский желтый». Колыбельная цвета. Я чувствую, что в дверях кто-то стоит, и поворачиваю голову.

– Ты встал, – говорю я. – Рад тебя видеть.

– Это Дж.? – спрашивает Крис.

– Боюсь, он сегодня не в лучшей форме.

– А что это ты ему такое говорил?

– Названия красок. Он был художником.

– Какой ты милый.

– А ты хорошо выглядишь.

– У меня есть лимфоцит, – заявляет он.

– Тихо, – говорю я, – а то все остальные тоже захотят.

Он смеется.

– Врачи считают, что мне лучше.

– Да это прямо видно.

– Я на тебя тогда обиделся.

– Я знаю.

– Но мне не хватает наших разговоров.

– Я – ходячая дилемма, – говорю я.

– Друзья прислали мне торт. Сегодня у меня есть аппетит.

– Это что, приглашение?

– Оливковая ветвь, – говорит он.

Торт хороший. Шоколадный, не слишком сладкий. Влажный (ужасное слово). Мы съедаем половину – в основном я. Меня как будто распирает изнутри. Я откидываюсь в кресле и кладу ноги на кровать Криса. Я стесняюсь своих носков. Они зеленые, махровые. Я обычно надеваю эту пару, когда мою пол в туалете. Сам не знаю, как они оказались в ящике с хорошими носками.

– Вот, – говорю я, надеясь отвлечь Криса от моих носков. Я протягиваю ему фотографию, на которую смотрел три дня назад.

– Это я. Здесь мне девятнадцать лет. Это шестьдесят девятый год.

Он надевает очки и подносит фотографию поближе к глазам.

– Ты выглядишь ужасно молодо, – говорит он.

– Пасиб, – отвечаю я.

– А это кто?

– Эллис.

– Вы были вместе?

– Наверно. Тогда – да.

– А где это снято?

– Во Франции. На юге.

– У вас очень стильный вид.

– Ага, точно.

– Это он – твоя первая любовь?

– Да. И наверно, единственная.

– А он умер?

– Господи, нет, конечно. – (Не всем же обязательно умирать, хочется сказать мне.)

– А где он сейчас?

– В Оксфорде. У него есть жена, Энни.

– Вы еще видитесь?

– Нет, – отвечаю я.

Он поднимает взгляд на меня:

– Почему?

– Потому что… – Я понимаю, что не знаю ответа. – Мы как-то потеряли друг друга из виду. Я его потерял.

– Но ты же можешь его опять найти.

– Да, могу.

– Разве ты не хочешь знать, как он живет? Ты стесняешься?

– Нет, нет! Дело не в этом. Просто все сложно.

– Да нет же, ничего не сложно. Жизнь становится простой, ты сам сказал. Из-за всего этого жизнь становится очень простой.

– Все сложно, – опять говорю я.

В голосе звучит надлом, и Крис слышит и отстает от меня. Вместо этого он дергает за ниточку, торчащую из моего носка.

– Да, я знаю, они ужасные, – говорю я. – Давай-ка займемся твоим письмом.

– Сегодня мне не хочется его писать. Расскажи мне еще про вас. – Он взмахивает у меня перед лицом фотографией.

– Черт возьми. – Я вздыхаю, снимаю ноги с кровати и расправляю спину.

– Ты как будто собираешься что-то тяжелое поднимать, – говорит он.

– Ха! Это уж точно, – киваю я.

Когда я впервые в жизни увидел Эллиса, мне сразу захотелось его поцеловать. Таков мой хорошо отработанный и любимый зачин рассказа о нем. Когда-то я задавался вопросом: не родилось ли мое влечение к Эллису из моей оторванности от всего остального. Из потребности с кем-то слиться, готовности полюбить. Из скорби – не важно, что отец, которого я потерял, был далек от меня, как южное небо.

В памяти сохранилась сцена: мы с Эллисом в Оксфорде, стоим у окна в моей спальне. Ночь. Летний воздух – жаркий и липкий, мы оба голые по пояс, из всей одежды на нас только пижамные штаны. Сколько нам лет? Наверно, пятнадцать. Окно открыто, и мы смотрим на заросшее кладбище при церкви. Тогда у темноты был свой собственный запах – плодородный, навозный, травяной, возбуждающий. Мы подслушиваем страстные крики пьяниц, которые любят найти местечко среди крестов, чтобы предаться нежностям.

Я робею и не могу посмотреть на Эллиса. Залезаю к нему в штаны и обхватываю его ладонью. Я в ужасе – боюсь, что он меня оттолкнет, но этого не происходит. Он отводит меня от окна и позволяет сделать ему хорошо. Потом он стеснительно благодарит меня и спрашивает, в порядке ли я. Лучше не бывает, отвечаю я, и мы хохочем.

Так родился мир, в котором были только мы двое. Вселенная, в которой мы не обсуждали, кто и что мы. Мы лишь исследовали тела друг друга, и многие годы нам этого хватало.

Иногда я задавался вопросом: может быть, Эллиса тянет ко мне, потому что никого другого под боком нет и я для него своего рода отдушина. Но когда нам было восемнадцать, он предложил сходить на двойное свидание. Мы сводили девушек в кино, пообжимались с ними и посадили их на автобус. А потом вернулись ко мне в комнату и разделись – как будто это был само собой разумеющийся финал. Как кофе или мятный леденец после обеда. Знал ли я, что я гей? К тому времени уже знал. Но ярлыки не имели значения. Мы были друг у друга, и ни один из нас не желал большего.

Во Францию мы попали в 1969 году, по чистой случайности. Журналист, мой коллега по «Оксфорд таймс», ежегодно отдыхал там на вилле, но в этот раз за два месяца до намеченной даты выяснилось, что он поехать не сможет. Он едва успел рассказать мне об этом, как я закричал: «Я поеду! Я возьму твою бронь!» – и мой энтузиазм его так позабавил, что он в тот же день позвонил во Францию и подтвердил бронирование. Он подробно рассказал мне, как купить билет на поезд.