Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

На воде еще нежарко,
И, открыв округлый ротик,
Из воды глядит рыбенок
На весенние прыщи.

По траве скользят улитки,
В небе облачные гонки.
День склоняет неуклонно
Солнце-голову, пока,

Как иголка с белой ниткой,
Самолет следочком тонким
Пришивает к небосклону
Кучевые облака.

Деловитее и злее,
Чем на прописях помарка,
Он рассеивает семя
Гула-грома в облаках,

Но, пока гроза в них зреет,
Убегает прочь байдарка
На веселых, на весенних,
На веснушчатых руках.

Я тридцать три года сидел на печи,
Вдруг сила восстала.
Она и рычит и клокочет в ночи,
Прочь гонит усталость.

«Не время башке на подушке лежать,—
Она говорит мне грубо,—
Еще належится, кругла и свежа,
Когда ее срубят!»

Она говорит мне: «Вставай и ходи!»
Она говорит мне: «Слушай!
Покуда дрожит в этой сонной груди
Комочек, вмещающий душу,

Пока тянут воздух большие меха,
Пока шатуны шалобродят,
Ищи, где ржавеют твои лемеха,
Где конь неприкаянный ходит,

И где Соловей твой на Дубе сидит,
Все свищет, никак не дождется —
Короче, послушай, Илюша, иди,
Иначе жизнь не зачтется,

И славу тебе Боян не споет —
Ни песни, ни сказки…
И русской истории хлеб не взойдет
Без этой закваски!»

Десять заповедей Христос
Все твердил апостолам.
Загоняя внутрь стон,
Бил ладонью по столу.

«Не убий!» — шептал врагам,
Умирая.
«Не предай!» — кричал друзьям
Из врат рая.

«Не желай жены чужой!»
«Не укради!»…
И пошел на крест герой.
Чего ради?

Без полста две тыщи лет,
Нет ни дня, ни ночи нет,
Чтоб не убивали,
Чтоб не предавали,
Чтобы не желали,
Чтоб не воровали…

Я за заповедь одну
Хоть в огонь, а хоть ко дну,
Дымом вверх и камнем вниз:
НЕ УНИЗЬ!

Был шумен он, хотя почти не пьян.
Лил слезы и завистлив, и умилен.
И, щурясь вдаль, глядел в слепой туман,
На годы перекладывая мили.

Цыган на час, еврей на сто веков,
Он брата снаряжал на Оклахому.
Великий путь изгнанья и грехов
Сиял над ними, издревле знакомый.

Колонна беженцев исчезла в облаках.
Опальный путь не соизмерить глазом.
Медовый цвет — еврейский желтый парх
Угас в дали, густеющей не сразу.

Свербил прожектор небо Шереметьево.
«Азахон вей! Иметь и не иметь его…»

Вдруг вошла в меня боль непонятная
Посредине надсадного дня —
Рентгенолог, взгляните на пятна,
Что за пятна в душе у меня?

Мне достались они по наследству,
Иль причиной — сквозняк от окон?
Снежный хруст городецкого детства
Иль Москвы кабинетный трезвон?

Из какой азиатской пучины?
Из каких европейских орбит?
От курганной славянской кручины
Или древних синайских обид?

Знаю, ветер смахнет одинаково
Пыль бравурных и робких имен.
Так зачем же, сутулясь, как раковина,
Я глотаю печали времен?..

Для того, чтоб, когда я исчезну
И из почек рванется листва,
Зрел целительным соком болезненно-
Терпкий ком моего естества?!.

Старуха померла глубокой ночью.
Безмолвно перешла в края отцов.
В кромешном одиночестве и с очень
Обиженным и замкнутым лицом.

Где скользкие атласные обои,
Где жесть цветов и приторный елей,
Лежит она, уйдя от чувств и боли,
От старости и немощи своей.

Вкруг плакальщицы славят равнодушно
Юдоль ее, поросшую быльем.
Могильщики торопко и радушно
Готовят ей последнее жилье.

И тамада, что может без запинки
Сыграть без нот весь свадебный обряд —
Он, предвкушая щедрые поминки,
Уже скорбит о горестях утрат…

Вокруг с эгоистической заботой
Живые репетировали фарс.
Вдруг мертвый рот ощерился зевотой,
Две желтых скуки вытекли из глаз.

— Глядите, плачет! — кто-то охнул в зале.
— И рот открытый, — всполошился зять.
Нашли монеты. Челюсть подвязали.
Чудес не будет — неоткуда взять.

Навстречу пустынному ветру,
Клубочек гордыни людской,
Из метров я плел километры,
И жаждой гоним, и тоской.

Ступал я и валко, и косо —
Равнина аральской земли
Раскинулась здесь без откоса
И без горизонта вдали.

Я флягу наполнил до края
В колодце близ войлочных юрт.
Шайтанами пыли играя,
Плато разметалось Устюрт.

Жгло тусклое солнце, и ветер
Консервною банкой играл.
Открылся последний на свете
Иссохший от жажды Арал…

Он поднял зыбучие веки,
Спросил меня: «Мальчик, скажи,
Куда ты девал мои реки?
Где рыбы? Где чайки? Где жизнь?»

Лежал — берега обнажились,
И губы землей обмело.
Барханов песчаные жилы
Покрыли сухое чело.

В глазницах, запавших, как недра,
Небесная стыла вода,
А в дюнах, сутулых от ветра,
Впечаталась солью беда.

Ну что же я делаю, мальчик,
Стареющий мальчик Земли?
Играю в голубенький мячик,
А он умирает в пыли!

И скоро исчезнет бесследно,
И в памяти будет людей
Как «Море воды заповедной»,
А может быть, «Море дождей»?..

Природа нас всех покарала,
За жадность районных вождей.
Вот так же Луна умирала,
И кто-то метался по ней…

Арал был невыносимо
Распластан в тот солнечный день,
Как тень на камнях Хиросимы,
Чья плоть испарилась, как тень.

Стоял я — свидетель невольный,
Жег ветер — витая камча,
Раскачивал дюны, как волны,
Такыр накаленный качал,

И было в том пекле мне тяжко,
А солнце надбавило пыл —
И вылил я воду из фляжки,
И губы ему окропил…

Как фата-моргана взыграла,
Рисуя бессмертную жизнь!
Над меркнущим взором Арала
Витали его миражи.

Там в мареве пальмы летали,
Глубокие реки текли,
И рыбы так щедро метали,
Как жемчуг, икринки свои.

Гляжу я, совсем занедужив,
В тот сон, как в чужое окно,—
Немые, нехитрые души
Тихонько уходят на дно…