Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Горбатый муж, горбатая жена
На двух горбах несут мешок пшена.
Им хорошо в своем двугорбом мире,
Где есть любовь — ей два горба цена

Барахтаемся нощно мы и денно
В безбрежном, нескончаемом быту,
И уплывают силы постепенно,
Отпущенные нам на красоту.

Время по капле ловлю.
В вечность, как в море, стекаю.
В землю и в небо врастаю —
Скоро растаю.

Качнулось лицо
Бычачье…
Я время засек.

Коровы на домах, сугробы зимних крыш
Далеко на дымах, ты думал, улетишь,
Над крышами шагал… Под сводами паришь…
Далеко, Марк Шагал, от Витебска Париж!

Железные гнутся ступени
От поступи древа познанья.
В руки возьму одну ветку
Тонкую. Перелистаю.

Рыжим огнем полыхнула
Осень на ветках кленовых.
Белки разносят пожар.

Не огорчайтесь!
Все проходит,
К сожаленью.

Бессмертна безумная трата —
Отмены забвению нет:
Кричим «Позабыть Герострата!»
Почти что три тысячи лет.

Как счастье связано лишь с мигом счастья
И горьким знаньем, что оно не вечно,
Так и «люблю» всегда с потерей сходно:
Оно как дань за все, что ты отдал.

Массажистка, кривая старуха,
Мнет мне шею от уха до уха,
И скрипит, как осенний обоз,
(У ней тоже остеохондроз).

Она с детства любила Сталина
И горда, что родом из Гори.
До сих пор она не оттаяла,
Испытав униженье и горе.

Она мне говорит: «Вуйме,
Мало он их гноил в тюрьме!
Сколько было врагов вокруг,
Так не скажешь, где враг, где друг.

Он один различать умел.
Да в своем ли они уме?
Сталин вождь, а не вошь —
Остальное все ложь!»

Я ей вежливо так поведал
Про пургу и больного деда.

Человеком был дед хорошим,
Коммунистом с двадцатого года,
А на каторге под порошей
Пил в поту ледяную воду.

Обо мне он, видать, забыл,
Некрасивый выкинул номер:
Не донес до меня свой пыл —
Днем вернулся, а ночью помер.

Она мне говорит: «Генацвале,
Значит, против и вы — еще бы!
Культом личности те назвали,
У кого с ним личные счеты.

Был при нем порядок другой.
Всех стальной он держал рукой.
Он о скидках давал указ.
Он весь мир от Гитлера спас.

Сталин истинный вождь —
Остальное все ложь!

Вы к живым равнодушны,
Только мертвых наскоком
Или славите дружно,
Или топчете скопом.

В перестройку уперты,
С вашей гласностью лживой,
Вы воюете с мертвым —
Ну а сами-то живы?

Тридцать лет он в могиле,
Он не встанет во гробе.
Где вы раньше-то были?»
Говорю виновато:
«Иль нигде, иль в утробе.

Нас к земле пригвоздили не слабо
Черной воли слепые лучи…
Дайте срок оторваться, хотя бы —
Половину, что дед получил…»

Гладит плечи мне молча
И воюет со мной одиноко.
И тоска в руках ее волчья,
И не глаз у нее, а око.

Меня им, как алмазом, колет,
И, как павшего бьет ворона,
Тяжелеют ее ладони,
Отбивают мне «макароны»…

Все сильнее бьют, все полезней —
Выбивают мои болезни.

Мой дряхлый, мой верный хранитель
Мне в детстве шепнула, крестясь:
«Наш предок — татарин, ордынский воитель,
Ушедший в раскольники князь».

Услыша такую нелепость,
Играя с полночным огнем,
Я зеркало взял, как ордынскую крепость,
И праотца высмотрел в нем.

Крещенные старым обрядом,
Сощурившись, с лампой в руках,
Как сели мы с пращуром в зеркале рядом,
Да так и осели в веках.

Песок мне расплющил подглазия,
Растительность ветры свели,
Чужая, тяжелая, желтая Азия
Влепила мне скулы свои…

Как спесь европейская злится,
Когда я хвалюсь во хмелю:
«Люблю азиатов нездешние лица,
И всякие тайны люблю —

Их солнце косматого рода,
Их ветер, что свищет и в нас,
Как пристально смотрит иная природа
Сквозь узкие прорези глаз.

И чую двух токов смешенье,
Кровавясь о звезды спиной,
Когда на распутье, подобно мишени,
Вселенской распят тишиной…»

Я в зал попал не к самому началу,
А после титров, опоздав немного,
И стал смотреть, не зная, что дают,
И в общем ничего не понимая.
Вот на экране виден старый дом,
Не городской, но и не деревенский,
А просто угасающая дача,
Что вышла на опушку умирать.
И как ковчег, она была полна
Вещей, таких же старых, как она,
И горестных, больных воспоминаний.
Но женщина вдруг вышла на крыльцо
С красивым и неласковым лицом,
Отмеченным печатью дум и знаний,
Которые, как издавна известно,
Приумножают скорбь.
Она смотрела вдаль из-под руки,
Как из лесу шел путник запоздалый,
И, глядя на него, она гадала,
Куда свернет он, тот минуя куст,
Но взгляд ее был холоден и пуст.
Он подошел к ней, вытянув свой жребий
Нестрашный, и спросил ее о чем-то,
И говорил с ней очень откровенно,
Как если бы он был ее приятель,
И этим был он для нее приятен,
Хоть, кажется, немного раздражал.
Ей все казалось, что они встречались
Когда-то. И ему казалось то же.
Они болтали, сев на городьбу,
О пустяках, и в общем-то он был
Чудачлив и остер, и очень мил,
Легко шутил. Но жердь вдруг обломилась,
Они упали. Он захохотал
И долго продолжал смеяться лежа,
Чужой и незнакомый, осужденный
На взгляд ее спокойно-отчужденный.
Потом он встал и вдруг заговорил
О чем-то путано, ненужно и умно,
Рукой махнул и зашагал обратно —
Сутулый, лысый и чудаковатый,
Напоминая ей неуловимо,
Что что-то было, но прошло помимо.
И ветер памяти качнул траву забвенья,
И дважды по экрану дуновенье
От мощных вентиляторов прошло,
И он вдруг оглянулся беспокойно,
Потерянно взглянул он в кинозал,
Рукой взмахнул беспомощно — и вышел.
Он вышел в лес, я следом вышел в город,
Мы разошлись, и в зале стало пусто.
И странный путник был мне странно дорог,
Как в зеркале увиденное «скоро»,
Как прошлое, мне машущее скорбно,—
Какое странное кино!
Высокое искусство…

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…

Прощальный кину взгляд на стол, окно и ложе…
Я ухожу — куда, узнаю, полюбя.
Но я уже не тот, мой милостивый боже!
Как на путях твоих мне отыскать себя?