Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

…Уже перед самым началом учебного года в школу председатель сельсовета заглянул, обрадовал:

— Знаете, Нина Ефимовна, школу нашу решили не закрывать. Так что работайте на здоровье.

Нина Ефимовна начала благодарить, засуетилась, что-то про угощение заговорила, но председатель пообещал заехать в другой раз и укатил на своем мотоцикле. А Нина Ефимовна уселась на пороге школы и загрустила. Противно самой за себя стало, за предложение с угощением… Выходит, вроде для себя старается учительница, свой кусок хлеба стережет. А ей, собственно, уже ничего не надо. Пенсия ей еще в прошлом году назначена, можно жить без забот, на харчи хватит, да и сын в помощи не отказывает.

Вспомнив сына, почувствовала, как больно кольнуло в груди. Витька — единственный сын, ей надеждой и опорой мог быть. Рос он мальчишкой смышленым, к технике тянулся, и эта тяга его большую радость вселяла — будет в доме хозяин, а в селе работник. А Витька в армию после техникума механизации ушел и больше в Одноличку не вернулся. Вернее, приехал весной после демобилизации на месяц, отец уже в больнице лежал с инфарктом, с друзьями хороводы поводил и как-то буднично сказал:

— Уезжаю я, мама…

— Куда? — только и спросила Нина Ефимовна.

— В Архангельск.

— О боже, зачем же так далеко?

— А я, мама, на торговый флот подамся. Договоренность у меня с одним капитаном состоялась — третьим механиком берет.

— Витенька, а как же мы с отцом? Видишь, вон отец совсем расхворался, сердце у него как движок старый, да и специальность у тебя вроде деревенская.

Витька обнял мать, затормошил ее дурашливо, закружился по комнате, как в танце:

— А я, мама, хочу дальние страны посмотреть. — И вдруг спросил без передыха: — Ты когда-нибудь в Сингапуре была, в банановом, лимонном Сингапуре?

— О чем ты говоришь, Витенька, при чем тут Сингапур?

— А при том, мама, что из твоего окошка только одна Одноличка и видна, хоть четыре окна на белый свет смотрят. Ты в эти оконца только и видишь десяток домишек. А я на мир хочу в широкое окно смотреть. Ты когда-нибудь в панорамном кино была? Нет? А я вот в армии два раза ходил. Смотришь, а прямо на тебя машина едет или корабль надвигается — страшно, хоть и понимаешь, что все это не более чем оптический эффект. Вот и я хочу, чтобы жизнь на меня надвигалась до ряби в глазах, чтоб я весь мир в охапку мог схватить.

Непонятно говорил Витька, а может, чужими словами. Ему бы возразить резко, прикрикнуть, затопать ногами, но у Нины Ефимовны такой силы не нашлось, неподготовленной оказалась к этому разговору.

Вот так и скитается Витька бог знает где, перепахивает моря-океаны, а свои поля, что за Одноличкой холстом на ветру полощутся, бросил. Даже на отцовские похороны не приехал, написал, что в плаванье, из Тринидада телеграмму за многочисленными штемпелями прислал с выражением соболезнования. Нина Ефимовна потом, когда в себя пришла от горя свалившегося, атлас нашла, эту республику разыскала. У черта на куличках земля, где-то в океане острова торчат. Вот куда Витьку судьба услала — и ничего, жизнью доволен, телеграммы шлет, как рапорты. А она, Нина Ефимовна, за тридцать с лишним лет Одноличку один раз надолго покидала — в Кисловодск путевку выделили, решила здоровье поправить. Издалека казалось: там здоровье, как грибы в бору, — нагнись и в сумочку складывай, впрок запасайся. Съездила и душой таять начала. Не понравился ей этот «туристический» темп жизни. Толпы беспечных людей, которых развозят на экскурсии и которые, как ей показалось, «восхищаются» увиденным как бы по обязанности, раздражали ее. Суета, да и только!

Вот и Витька тоже, видимо, суете поддался. Мало ему стало света в четырех окнах родного дома, панорама, видите ли, маловата. А вот она, Нина Ефимовна, глядит в эти окна на мир почти всю жизнь, обзор ей маленьким не кажется. Вот и сегодня в них, как в кино, судьба ее промелькнула, а сожаления нет никакого. Так уж никакого? Нина Ефимовна как бы натолкнулась на неожиданную преграду в своих рассуждениях. Перехлест какой-то получается, вроде она Витьку осуждает, заведующего роно тоже, за то, что Одноличку не берегут, на ее судьбу покушаются, а она сама тут ни при чем, к этому никакого касательства не имеет? Другие виноваты. Может быть, жизнь деревенская, может, равнодушие председательское виной тому, а может, просто судьба такая у Однолички, что жизнь мимо нее дорогу проторила?

И вдруг так отчетливо, пожалуй, впервые за все последние годы Нина Ефимовна поняла: да ведь это она прежде всего виновата…

Уже после войны сколько ребятишек у нее в школе училось? В две смены по тридцать набиралось, даже парт не хватало. А где они сейчас? Да кто где. Разбросала Одноличка своих сыновей и дочерей, как полынь семена. И они корнями схватились там, где почва благодатнее оказалась, а с косогоров деревенских, что в окно сейчас видятся, их будто ветром снесло, как снежинки на зимней дороге, не задержало. На первом уроке Нина Ефимовна ребятишкам всегда о Родине говорила, о возвышенном понятии этого слова, на карту показывала — вот, поглядите, какая у нас она, Родина, — огромная, просторная, как небо. А то, что за окошком тоже родина, маленький ее кусочек, без которого нет счастья, нет целостности мира, говорить забывала, а точнее сказать, это само собой разумеющимся считала.

Вот и пожинает теперь плоды. Последние Лыгины уедут, и завянет Одноличка, как осенний пожухлый лист…

Нина Ефимовна к Лыгиным шла перед вечером. Кленовым багряным листом припорошило дорогу, и идти было мягко, покойно, точно по ковру. Осенний закат накалил окна докрасна, как металл в кузнице. Почему-то на память из книжки пришло, что красный цвет — цвет жизни. А в этих домах бурная жизнь — в прошлом. Вот дом бабки Пимокатихи. Он и сейчас первый в деревне, с такой гордой осанкой стоит, как красный молодец. У бабки муж был Степан, всю жизнь валенки валял, вещь в крестьянской жизни позарез нужная. Трезвый, непьющий человек был. Он и валенки катал по ночам (днем на ферме работал). Со стремлением человек был, поэтому и дом на погляд каждому сделал, для сыновей старался. А они оба — Гришка и Николай — после армии в город завернули на тракторный завод, в чугунолитейку. Сам Степан перед смертью поехал к ним в гости, попросился в цех провести. Рассказывал после, как попробовал заикнуться, позвать назад в деревню, а сыновья руками, как крестом, замахали:

— Ты куда нас, отец, возвращаешь? У нас работа только восемь часов, да и то пять дней в неделю. А ты круглый год в грязи возишься, как червь земляной.

Отец плюнул, в сердцах выпалил:

— Да ведь для вас стараюсь, идолы рогатые!

— А ты не старайся, старание твое прахом пойдет. Думаешь, если мы у тебя мешок картошки прихватим или плошку масла, значит, нам услугу делаешь? Да у нас прямо на заводе ларьки понагородили; как говорят, были б денежки в кармане, будет тетушка в торговле…