Андрей Бинев - Тихий солдат

– Тихо, бабушка…свои… Ты одна в хате?

Старушка смело распахнула дверь:

– А с кем же? Одна.

– Пусти, бабушка! Мне спросить только.

Старуха, не прикрывая двери, исчезла в темных сенях. Павел осторожно последовал за ней, прикрыл за собой дверь и, вскинув автомат стволом вперед, вошел в горницу. Пахло терпкой сиротской старостью. Павел быстро прощупал глазами темные углы, мельком заглянул в пустую, холодную печь, посмотрел на стол, на лавки. Ничего не говорило о том, что в хате есть кто-то, кроме старухи.

Старуха, в свою очередь, внимательно рассмотрела Павла и вдруг смешно всплеснула худыми ручками:

– Наши! Ну, надо же – наши! Где ж вы ходите-то, сынки!

– Тихо, тихо, бабушка, – Павел осторожно присел на край лавки, стараясь не выпускать из поля зрения ни двери, ни окон. Он дотянулся до белой шторы и осторожно сдвинул ее в сторону.

– Наши-то наши… Только я один…, заплутал, понимаешь?

– По грибы ходил, по ягоды? – хитро захихикала старуха.

– Ага. По грибы. Ты вот, что, бабушка… Кто на хуторе?

– Никого. На прошлой неделе были… Атеданты…, германцы. Кур собрали и укатили.

– Интенданты? Это они сами так сказали?

– С ними один наш был…, он и говорил…

– Послушай, бабушка, а больше из посторонних в селе никого нет?

– Так это не село… Хутор у нас, а село в пяти верстах…, – старушка неопределенно махнула рукой в сторону.

– Хутор-то не маленький у вас!

– А как же! Пятнадцать дворов.

– Ну, так есть тут чужие?

– Нету.

– Точно?

– Одни бабы, девки да малые ребятенки. Мужики наши половина служат в полиции, в селе, значит, а другая половина у энтих… у партизан. Придут постоловаться раз в три дни и обратно… работать.

– Что, и те и другие?

– А как же! Самогончику примут, в баньке попарятся, детишек, баб проведают и обратно…, кто куда.

– Ну, вы тут даете! Война кругом, а эти баб с детишками проведывают да еще самогон вместе хлещут! Первый раз такое слышу.

Старуха недовольно замесила бескровными губами и опустила хитрые серо-голубые глаза. Павел почувствовал, что она что-то не договаривает.

– Бабушка…, а вчера…вчера никто не приходил?

– Приходил, – старуха кивнула и взялась длинными, крученными, как веревочки, пальцами за острые уголки платка под подбородком.

– Ага, значит, приходил. И кто же это был?

– Так они и сейчас тут.

– Где? – Павел приподнялся.

– Да у кумы, у Полины.

– Кто такие?

– Полицаи. Ее сына, Митьки, дружки. Митька сам партизанит, а эти, понятное дело, полицаи.

– Чего же они к ней пришли?

– Дък дружки же Митькины. Приветы передать или еще чего.

– Мда, с вами тут умом двинешься. А где живет Полина?

– А вон ее хата…, – старушка тыкнула пальцем в окошко.

Павел быстро выглянул и увидел угол дома, ладного, недавно, до войны, срубленного.

– Хороша хата. Новая?

– А как же! Председателева. Полинин мужик-то у нас председателем был. Аккурат перед войной помер. А сын Митька в городе, …учился он там.

– Спасибо, бабушка. Пойду я. пожалуй. Ты обо мне тут не очень-то…, не надо, чтоб знали.

– Так и пойдешь себе? – хитро сощурилась старуха, – По грибы?

Павел, ничего не ответив, вышел в сени. Он осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыл дверь. Новый дом Полины и Митьки был с другой стороны старухиной хатенки. Павел вернулся к околице так же, как пришел сюда, и уже через пятнадцать минут разыскал своих.

– Двое полицаев вчера пришли, – сказал Павел «Рыжему», – До сих пор здесь…

– У Полины? – вдруг перебил его Смидович.

– У Полины. Ее сын в партизанах, а эти в полиции. Старуха тут одна, в крайней хате, сказала, они дружили до войны.

– Они и сейчас дружат, – заулыбался Ревенко.

– А больше на хуторе никого из посторонних? – подозрительно спросил Лопаревский.

– Собаки только…, – как будто обиделся Павел.

– Собак мы слышали, – с сильным польским акцентом отозвался Тадеуш, – Это они тебе все рассказали?

«Рыжие» рассмеялись, но Павел был серьезен. Он упрямо посмотрел в глаза Ревенко:

– Я вам уже сказал. На хуторе двое полицаев, в доме у Полины и Митьки, пришли вчера.

– Это они нас встречают, – вдруг посерьезнел Ревенко, – Солопов, вы тут оставайтесь пока…, а мы в хутор. Если все тихо в течение двух часов, …не меньше…, уходите назад. Если услышите что-нибудь, принимайте решение по обстоятельствам. Ясно?

– Ясно. Яснее некуда.

Группа пошепталась между собой и, не прощаясь, быстро ушла в направлении хутора. Павел выждал, пока затихнут шаги, а кусты, задетые ушедшими людьми, перестанут раскачиваться, повернулся к Солопову:

– Давай-ка, командир, поменяем место, уйдем чуть в сторону.

Солопов кивнул и сделал знак рукой всем остальным подниматься.

Поменяли место, ждали даже не два, а три с половиной часа. Потом тихо снялись и пустились в обратный путь.

Эта группа вернулась через двенадцать дней, никого не потеряв, только легко был ранен Тадеуш – ему прострелили мочку левого уха при переходе линии фронта, перед самыми нашими окопами.

Павел вспоминал этот рейд и думал, что, если бы тогда, под Ровно, он бы не поверил лейтенанту с родинкой на виске, а точно также первым бы проскользнул на мельницу и провел свою разведку, все были бы сейчас живы. Они не должны были оставаться в доме, по-существу, в западне, а отойти от мельницы метров на двести и рассредоточиться в лесу. Лучшим местом, думал Павел, был густой лес за той чудной березовой рощей. Ведь сквозь редкие стволы берез они могли видеть любую тень. Но сейчас, когда прошло уже столько времени и когда он сам успел побывать и в трибунале, и в штрафниках, и в госпитале, а теперь вновь служит во фронтовой разведке, рассуждать об этом поздно. Слишком дорого обошелся этот его боевой опыт. Он, однако, научил его хитрить и изворачиваться там, где раньше бы он прошел без тени сомнения и страха.

Павел подолгу размышлял и о цене солдатской жизни на войне. Ведь у него на глазах погибли те, кого он хорошо знал и чья предвоенная судьба, чьи мечты и планы ему были известны. Они все рассчитывали друг на друга и на него, как и на Куприянова. Павел никак не мог забыть последнего разговора, за несколько минут до их смерти, Антона и Любо… А погибли они все, возможно, во имя того, чтобы где-нибудь, когда-нибудь не погибли тысячи и тысячи других. Это была какая-то странная, неубедительная связь времен и людей. Их кто-то всех принес в жертву, да еще неизвестно ради чего именно! Но он-то, Павел, не встречал тех тысяч и тысяч других и, возможно, никогда никого из них не встретит или просто не поймет, что это ради них погибли его люди.

А лучше ли они тех двадцати, большинство из которых он знал и кому верил так же, как себе? Могут ли эти тысячи и тысячи других вообще быть дороже для него, чем те, что теперь приходят к нему во сне почти каждую ночь?