Галина Лифшиц - Что тогда будет с нами?..

– Что вы такое говорите! – испуганно воскликнула Волька. – Зачем про смерть?

Волька расчесала первую длинную прядь и принялась за вторую. Волосы «просто Марии» были густыми и крепкими и никак не вязались с тоскливыми разговорами об уходе в мир иной.

– О смерти приходится думать, когда все вокруг только того от тебя и ждут, – вздохнула старушка.

– Да кто же ждет? Тем более вы говорите, что никого у вас не осталось. Значит, и ждать некому.

– О, деточка, ты и не представляешь, сколько находится жаждущих твоей смерти, когда остаешься одна и в преклонных годах! Я долго-долго оставалась доченькой, представь, мама ушла, когда мне было семьдесят шесть! А папа – через год после мамы. И пока мы жили всей семьей: папа, мама, старшая сестра и я – это была райская жизнь. Тогда я не понимала. Только потом, когда рай мой разрушился, до меня дошло, как счастливы мы были. Никто к нам не лез. Все уважали. У нас даже собаки были! Бася и Ларчик. Кто мимо двери идет – всех облают. Добрейшие ребята, но рычали, как волкодавы, нам самим страшно делалось. И на даче к нам за забор заглянуть боялись: эти двое неслись стрелой, клыки оскалены… Я и не думала, что может быть иная жизнь, со страхами, с бессонными ночами. Я раньше, когда все живы были, знаешь, как засыпала? Бряк на кровать – и все, утром открываю глаза: скок! Доброе утро! И дальше забот полон рот. Работа, родители, дом, их аспиранты, мои ученики… Но уже при них были звоночки – в прямом и переносном смысле. Предупреждения. Только я тогда ничего не понимала. Звонили время от времени на домашний: «Квартира такая-то? Приватизированная? Сколько собственников?» И я, дура, вот вроде тебя расслабленная, отвечала, что приватизированная, что собственника четыре. И все – трубку бросали. А я и забывала. Мало ли кто звонит? Может, из домоуправления. У меня что – дел мало, чтобы об этом думать? Я только потом про эти звоночки вспомнила, когда совсем одна осталась. Сестра после ухода родителей очень загоревала, места себе не находила и угасла. Как свечечка – догорела, и все. Ушла во сне. А она всего-то на год была меня старше. С их уходом и началась моя другая жизнь. Собаки уже были совсем старенькие, хоть и лаяли громко. Но и их время пришло. И вот тогда-то мой покой и улетучился.

– А почему? Вам трудно за собой ухаживать?

– Бывает. Но главное не в этом. Хотя… зачем сейчас о грустном? Потом еще поговорим. А вот скажи мне, детка, ты ведь влюблена?

Волька почувствовала, что ужасно покраснела. Не привыкла она к таким прямым вопросам. Но отвечать не отказалась.

– Да, – ответила она коротко.

– Это сразу видно, – улыбнулась ей старушка.

– А как?

Волька спрашивала, чтобы научиться закрываться получше.

– Видно, как у тебя глаза начинают сиять, когда ты на него смотришь. И с этим ничего не поделаешь. Когда человек любит, глаза его сияют.

– А если закрыть глаза? – засмеялась Волька.

– И даже в этом случае – сияние остается. И точно так же смотрит на тебя он. Это ты можешь увидеть и сама. Не так ли?

– Так, – кивнула Волька.

Она не сомневалась в любви Андрея. От этого ей было еще больнее.

– А вот скажи мне, – продолжила Мария Леонидовна, – почему ты отстраняешься от него? Что тебе мешает просто радоваться тому, что вы нашли друг друга? Молодые, время мирное, студенты – самое счастье для вас. Живи – и ничего не бойся. Молодость – это и есть главный подарок жизни.

Вольке не хотелось откровенничать, хотя Мария Леонидовна очень ей нравилась. Рядом с ней хотелось улыбаться.

– Я не знаю. Просто как-то страшно. Боюсь влюбиться. И что потом будет больно, если что-то пойдет не так. Мне кажется, я этого не вынесу.

– Большую часть боли мы сами себе выдумываем. Представим что-то плохое и начинаем бояться. А потом этого не случается. И смотришь – самое лучшее время ты пробоялась. Это словно тебе подарок дарят, а ты отказываешься: вдруг там что-то страшное. Ты от подарков отказывалась?

– Нет. До такого не доходило.

– Ну вот! А любовь – это самый великий дар. И нельзя его отвергать из-за каких-то пустяков. Потом пожалеешь.

– Я не отвергаю, – запротестовала Волька. – Нет. У нас уже все было!

– А я не о том, что было. Я о том, что будет. Ты почему-то будущего боишься. Отрезаешь его. Почему? Есть какая-то веская причина?

– Мне не хочется приглашать его к нам в дом.

– А что у вас в доме такого?

– Там одно барахло. Как на помойке. У мамы бздык – она все хранит. У нее воспоминания. И они, получается, связаны со всяким барахлом. Все заставлено. Ремонт при моей жизни не делали.

– Ты стыдишься?

– Да, – призналась Волька. – Да, я стыжусь. И если бы я могла, я бы просто все-все выбросила. Кроме книг, конечно.

– Ты не хочешь с ними жить?

– Не хочу. И не буду. Как только найду заработок, тут же сниму хотя бы комнату. И заживу, как мне нравится. В пустоте.

– Но если ты не чувствуешь их дом своим, чего тебе тогда стесняться? У них такой вкус, у тебя иной. Сможешь – уйдешь. Но из-за этого навсегда распрощаться с любимым человеком…

– Я все понимаю. Но я так много лет никого к себе не пускала… Не знаю, смогу ли себя переубедить.

– А ты вспоминай, как тебе с ним было хорошо. Вспоминай и береги это.

– Мне не надо вспоминать. Я это не забываю. Помню все время…

Андрей помнил все.

Он проживал заново каждый значимый миг их встреч.

Он увидел ее сразу, как только они приехали в знакомый с детства рыбачий поселок. Открыли калитку, зашли на участок. Галка их встречала. Галка – практически сестра. Сколько Андрей себя помнил, столько помнил и Галку. И рядом с подругой детства – она. Сарафанчик на тоненьких лямочках, волосы пушистые. Зеленые глазищи. «Крыжовник», – подумал тогда Андрей. Ему захотелось губами прикоснуться к ее глазам. Он еще не знал ни имени ее, ни кто она вообще. Но первая мысль: коснуться губами глаз – просто не давала ему покоя. Она улыбалась. Бегала мимо на пляж, плавала в море, играла вместе со всеми в волейбол. И не обращала на него совершенно никакого внимания. Он все никак не мог поймать ее взгляд. Если она когда-нибудь и смотрела в его сторону, казалось, что глядит в пустоту. А ему хотелось смотреть на нее все время. Она была удивительно отстранена от всех. Как это у нее получалось? Казалось, к ней невозможно подойти: уткнешься в стену. И при этом она не выглядела ледяной и равнодушной. От нее шло тепло. Солнце любило ее: ровный загар говорил об этом. Никаких облезших участков кожи – все гладко, безупречно, как у мраморной статуи.

Когда-то на юге Италии в маленьком музее провинциального городка он увидел небольшую статую из мрамора удивительного цвета: не белого, не розового, а цвета кожи смуглого человека. Он даже не поверил, что это мрамор, пока не увидел надпись на табличке. «Диана-охотница. Неизвестный скульптор. Мрамор». Стройная девушка с узкими ступнями в сандалиях, в легкой тунике до колен, с луком за спиной. Густые волосы собраны в пучок на затылке. Маленькая грудь. Вся она – движение и сила. Еще тогда, в музее, Андрей подумал, что, если когда-нибудь встретит девушку, подобную этой мраморной статуе, он полюбит ее навсегда. Он даже мечтал, чтобы эту – живую девушку – так и звали: Диана. Имя Галкиной подруги подходило девушке его мечты еще больше – Воля! Она и была символом воли и движения. Как будто та статуя ожила по его желанию. Неужели и правда – в мире нет ничего невозможного? Он же тогда, в музее, сделал фотку на телефон, хотя это и было запрещено. И все никак не мог на нее налюбоваться. Волька казалась ему сбывшимся чудом: внешне она полностью совпадала с его Дианой. Но как мраморная Диана была недоступной для обычного человека, так и Воля казалась совершенно закрытой и недоступной для кого бы то ни было.