Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Лицо Жоан Жоаны омрачилось, губы под усами крепко сжались: «Боже мой, все обман в этом мире, все обман». Он прервал разглагольствования арендатора. Его так легко не купишь. Исполненные притворной кротости слова с трудом просачивались сквозь густые с проседью усы. Он не нуждается в поучениях. Он сыт по горло всеми этими бананами, маниоками, сахарным тростником и пальмами. Его денежки постоянно попадают в руки людей недостойных, без стыда и совести. Участков, на которые нет спроса, у него и сейчас более чем достаточно. А прибыли только на бумаге. Но Паскоал твердил свое, не обращая внимания на жалобы ростовщика, он разливался соловьем:

— Вот что я вам скажу… Ньо Сансао жаловался, что у него нет денег. А у самого земли пропасть. В этом году ему надо купить семян для посева, он собрался обрабатывать неполивные земли на Северной стороне и где-то еще. — Паскоал пытался завоевать доверие этого могущественного и денежнего человека, но орешек оказался явно не по его зубам, с Жоан Жоаной трудно было тягаться.

— Ньо Сансао? Ах да, помню. — Глаза ростовщика снова блеснули. — У этого оборванца и в самом деле много превосходной земли. — Заложив руки за спину, Жоан Жоана круто повернулся и, пригнувшись, вошел в дом.

Сансао был как раз из тех, кто заложил даже волосы, но, попроси он у ростовщика любую сумму, тот не стал бы отказывать. Для Жоан Жоаны не было тайной, что Сансао не станет вкладывать полученные деньги в хозяйство, однако это его не волновало. Удел одних в этом мире — просить, удел других — давать. Сансао и ньо Жоан Жоана представляли собой две эти противоположности. В любой момент каждый из них мог оказаться в зависимости от другого. Ростовщик превосходно знал земли, принадлежащие Сансао. Он остановился посреди комнаты, уставившись в потолок, откуда свисала почерневшая от копоти паутина.

В тот же день, когда наступили сумерки, а Жоан Жоана не успел еще отдохнуть от трудов праведных, люди видели, как лошадь ньо Сансао с хозяином в седле поворачивала на тропинку, ведущую к Скалам. Тропинка отлого спускалась под гору и приводила прямо к дому, стоявшему на вершине невысокого холма. Лошади была хорошо знакома эта дорога. Она галопом пробежала с десяток шагов и остановилась, тычась мордой в забор. Во дворе около калитки стояли ростовщик и Мане Кин и о чем-то беседовали.

Еще не рассвело, но на востоке, в стороне канала, отделяющего Санто-Антао от Сан-Висенте, звезды уже стали бледнеть. Канал находился далеко, за горными хребтами. Плоские, точно вырезанные ножом картонные декорации, черные и остроконечные вершины полукругом обступили долину, заслоняя горизонт.

Внизу, на окутанной предутренней мглой земле, около лачуги, прилепившейся у обочины дороги на крохотном участке, оглушительно верещали сверчки и цикады. В скудно обставленной полутемной комнате, где, кроме четырех стен, сложенных из камней и обмазанных глиной, почти ничего не было, Эсколастика собиралась в дорогу; она стремительно двигалась по комнате, нагибалась, становясь на мгновение невидимой с улицы, приносила какую-то снедь, открывала и закрывала ящик стола, укладывала в корзины продукты; все спорилось у нее в руках, движения ее были исполнены уверенности, какая присуща лишь тому, кто хорошо знает, где лежит каждая вещь. Самодельная стеариновая свеча, воткнутая в щель у окошка, отбрасывала тусклый красноватый свет. Пламя чадило, с трудом удерживаясь на кончике фитиля.

Чтобы пораньше встать, Эсколастика легла сразу же после ужина, как говорится, с курами, оставив половину дел на утро. Душа у нее в тот вечер ни к чему не лежала, после разговора с Мане Кином пропала всякая охота заниматься хозяйством. Однако время шло, а она все ворочалась под одеялом, и образ возлюбленного неотступно маячил у нее перед глазами, как она ни стремилась отогнать его, как ни прятала лицо в подушку, и только глубокой ночью сон наконец сморил ее. Если бы мать с громким криком не растолкала Эсколастику на рассвете, она бы еще, по всей вероятности, спала. И вот уже большая плетеная корзина доверху наполнена зеленой фасолью и плодами манго, нежными, желтовато-зелеными и красными с волокнистой приторно-сладкой мякотью.

Сделав ложбинку между плодами манго, она положила туда кожаный мешок с двенадцатью сырами из козьего молока и прикрыла его банановыми листьями. Потом, чтобы защитить содержимое корзины от резких ветров по дороге в Порто-Ново, закрыла корзину лыком клещевины, продев концы в дырки по краям. В корзинке поменьше лежало две дюжины яиц, несколько круглых пепельно-серых кусков домашнего мыла и пачка мягких, величиной с сигару свечей тоже собственного изготовления.

Стоя на пороге дома и опершись о косяк, нья Тотона разглядывала небо. Тощая, в длинной, волочащейся по полу юбке и широченной кофте из грубой холстины, ниспадающей с плеч, словно потрепанное знамя, она беспрерывно сосала мундштук деревянной обгрызанной трубки, шумно втягивая губами воздух, точно козленок, сосущий материнское вымя.

— Сегодня, дочка, вам придется идти под палящим солнцем. Надеюсь, тебе ни о чем больше не нужно напоминать. — Это была обычная угроза — намек на то, что в случае неповиновения девушку ожидает порка айвовой розгой.

— Почему ты не разбудила меня пораньше? — робко упрекнула ее Эсколастика, не переставая укладываться. — Я ведь собиралась сходить на ручей искупаться, не знаю теперь, как быть.

Нье Тотоне было немного нужно, чтобы вскипеть. Дрожа от негодования, она воздела к небу костлявые руки, слова застревали у нее в горле; всякий раз, приходя в волнение, она начинала так гнусавить, что ее с трудом удавалось понять.

— Так что же ты, спрашивается, стоишь, только время зря теряешь. Беги, нахалка ты эдакая, беги сейчас же! — Ее тело подергивалось, точно соломенное чучело на ветру. Но скоро силы иссякли. Нья Тотона стала задыхаться и судорожно ловить воздух ртом. Вены у нее на шее вздулись, глаза налились кровью. Несколько мгновений она с испугом смотрела на дочь, не переставая яростно сосать замусоленную, почерневшую от никотина трубку. Затем подошла к самодельной свече, вырвала фитиль, в бешенстве ударила им по стене. Красноватое, окутанное густым дымом пламя вскинулось почти на несколько дюймов. Неясные тени заплясали на почерневших от копоти стенах, на утрамбованном земляном полу.

— Ух ты! — удивилась она и, повернув голову, взглянула на Эсколастику. — Ты все еще здесь, негодница! — Прут из айвы лежал на подоконнике, стоило только руку протянуть. Схватив его, нья Тотона принялась угрожающе им размахивать. — Хочешь, чтобы я вздула тебя с утра пораньше, этого добиваешься?

Эсколастика не очень-то испугалась. По крику матери она научилась различать, когда нья Тотона действительно собиралась ее наказать, а когда просто стращала. Она раскрыла дорожную сумку с едой, окинула быстрым внимательным взглядом початки кукурузы и куски крутой маниоковой каши, вновь завязала сумку шпагатом и положила ее в большую корзину между двумя полосками лыка. Приподняла указательным пальцем маленькую корзину, чтобы определить, насколько она тяжелая, и поставила ее обратно. Затем взяла блестящий, будто полированный, сосуд из выдолбленной тыквы, напоминающий восьмерку, не раздумывая, сорвала с кровати застиранную холщовую тряпку, служившую покрывалом, схватила кусок домашнего мыла, который извлекла из щели в стене, и вихрем метнулась к выходу. Нья Тотона слышала, как затихают вдали торопливые шаги дочери. «Не стой я у тебя над душой, ничего путного из тебя бы не вышло», — раздраженно проворчала она. Трубка запыхтела и погасла, старуха поднесла ее к пламени свечи, которое снова еле теплилось. Фитиль был почти такой же толстый, как и свеча, и, казалось, обладал способностью двигаться, более проворный, чем побег растущей на берегу ручья банановой пальмы. Нья Тотона затянулась раз, другой, сплюнула, потушила свечу, и предутренний мрак поглотил ее. Она как бы застыла на месте, нахохлившись, точно курица на яйцах. Такая уж была у нее привычка. Руки сами собой принялись поглаживать и почесывать тело, тычась в него пальцами-клювиками, словно притихшие и сонные цыплята. Она спрятала их под мышками, по-матерински пригрела и приголубила, вобрала голову в плечи и задремала.