Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Но Мане Кин все-таки не удержался, схватил мотыгу и принялся за работу. Его властно призывал дошедший из глубины веков голос крови. Что перед ним ругательства и проклятия возмущенного парня, что перед ним корысть и искушения! Он ни на секунду не выпускал мотыги из рук. Солнце поднялось от линии горизонта к зениту. Тень Мане Кина сделалась совсем маленькой, когда дыра была наконец заделана, камни водружены на место, борозды каналов заново выровнены, словно ничего не случилось. Он выкопал остатки картофеля, сложил их в принесенный из дому мешок, так что теперь мог возвратиться не с пустыми руками. Почувствовав голод, достал из мешка картофелину, ополоснул ее в пенящейся воде источника и съел, даже не очистив. И вдруг Мане Кин вспомнил, что Эсколастика в это время обычно стирает белье в пруду. Он взвалил на спину мешок и вскарабкался по откосу. Завидев издали склоненную над водоемом фигуру, он замедлил шаг и осторожно, на цыпочках подкрался к ней, точно воришка к картофельному полю.

Но Эсколастика чутьем угадала его присутствие. Она выпрямилась, щеки ее вспыхнули, глаза, покрасневшие и припухшие, будто она плакала, широко раскрылись. Она взглянула на него с ужасом, словно увидела перед собой нечистую силу.

— Нет, нет, нет! — закричала она, простирая руки. — Уходи отсюда скорей. Уходи, пожалуйста…

Растерявшись от неожиданности, Мане Кин остановился как вкопанный, резко обернулся назад, чтобы опередить стоящего за спиной убийцу с занесенной дубиной. Но там никого не оказалось, на поляне их было всего двое — он и Эсколастика.

— В чем дело? Что случилось? — пробормотал он. Губы его дрожали, во рту пересохло.

— Вчера вечером мать задала мне трепку айвовой розгой, всыпала по первое число. И все по твоей милости. А сегодня она то и дело выбегает, чтобы выследить нас. Она только что ушла отсюда и с минуты на минуту может опять вернуться. Умоляю, иди с богом. Если мать тебя здесь застанет, она меня вечером прикончит. Уходи, ради бога…

— Кто же мог нас выдать?..

— Да уходи ты скорей, не стой столбом…

Голос ее был почти резким, а слова такими, словно она на коленях умоляла его о чем-то. И это мешало Мане Кину принять какое-нибудь решение.

— Иди же, богом тебя заклинаю, — не унималась Эсколастика, желая лишь одного: чтобы он поскорее скрылся с глаз. Казалось, ее обуяла ненависть, но то была не ненависть, то была ярость, хотя она и сама не понимала, что же это. Она вся кипела от возмущения и в то же время отчаянно боялась. Мать избила ее айвовым прутом, все тело ныло, каждая косточка болела, трудно было пошевелиться. И все из-за него. Возможно, в этот миг она даже ненавидела Мане Кина, очень возможно. Боль еще отдавалась во всем теле. Если бы сейчас появилась нья Тотона, Эсколастика, не раздумывая, схватила бы камень и запустила ему вслед, чтобы доказать матери, как мало значит для нее этот парень.

Мане Кин сопротивлялся. Слова и повадки Эсколастики гнали его прочь, отталкивали, точно чьи-то грубые руки. И он безропотно подчинился. Прежде чем свернуть за поворот, он услышал ее голос, звучащий так естественно и непринужденно, будто между ними ничего не произошло:

— Твой крестный недавно проехал по нижней дороге. — Кин встрепенулся, посмотрел на девушку, но она повернулась к нему спиной и принялась старательно намыливать белье.

Приземистый, крытый соломой домик ньи Жожи был невзрачным с виду. По фасаду с облупившейся штукатуркой шли в ряд четыре окна и три двери, сколоченные из досок фиговой пальмы; рамы покоробились, створки подгнили от частой смены дождя и солнца. Хижина одиноко стояла на краю голой, выжженной равнины, и уцелевшие куски штукатурки на ней, стоически сопротивлявшиеся разрушительному действию времени, говорили о запустении, в котором лачуга эта пребывала уже долгие годы. Соломенная крыша с прогнившими стропилами, казалось, только и ждала подходящего момента, чтобы рухнуть. Кривые балки, напоминавшие веревки для сушки белья, разделяли внутреннее помещение на три части.

Жокинья остановил мула у открытой калитки и крикнул:

— Эй, кто там! Кума Жожа! — Потом спешился, перекинул стремена через седло, отвел мула под навес и привязал поводья к вбитому в стену черенку от мотыги. История семейства ньи Жожи была ему хорошо известна: постепенный распад и разорение, продажа земли по клочкам, пока не наступила полная нищета. Посевные площади уменьшались по мере того, как прекращались дожди и пересыхали источники. Бразилец огляделся по сторонам. Куда исчезли оросительные каналы и манговое дерево у дороги? Где росшее прежде во дворе рожковое дерево, простиравшее могучие ветви над домом и летней кухней? И почему не видно гигантского каучуконоса с густой кроной — она давала такую приятную тень при входе на участок? Где беседка в глубине сада, увитая диким виноградом, где розовый куст под окном столовой, весь усыпанный белыми цветами, аромат которых он неизменно ощущал, вспоминая о детстве; где обнесенные забором грядки и квохчущие, гоняющиеся за саранчой и яркими бабочками куры; где поливное поле маиса и озорные вороны на зеленых початках — словом, где все эти мелочи, связанные с его далеким детством и все еще живущие в его памяти? Да, горести и разочарования и в самом деле могут убить в человеке душу. Ведь человек как кошка, которая любит, чтобы все оставалось неизменным, и пугается, шипит, когда мебель неожиданно исчезает или сдвигается с привычного места…

Уф! Ну и жара сегодня! Никогда раньше такой не бывало! Он завернул за угол, вошел в калитку.

— Эй, кто тут есть? — снова крикнул он, но нья Жожа уже стояла в дверях, облаченная в свой неизменный траур: длинную, волочащуюся по земле юбку, широкую кофту и черный платок, от долгой носки сделавшийся почти серым.

— Да поможет вам, кум Ньоньо, милосердный бог!

Жокинья обнял старую приятельницу.

— Простите, кума, что не собрался больше навестить вас, у меня буквально ни минутки свободной не было. Как живете-можете? Здоровьице-то еще крепкое, а?

— Какое уж там крепкое, кум Жокинья. Перемогаюсь кое-как, с грехом пополам. Одной ногой в могиле. Я как отрезанный ломоть, только и жду, когда меня приберет смерть.

— Полно, полно. На пару лет вас еще хватит. Наше поколение — крепкой закваски.

— А вы входите, кум, не чинитесь.

— Хорошо посидеть в тенечке, я расположусь, если не возражаете, прямо здесь.

Около двери к стене была приставлена скамейка из досок фиговой пальмы. Жокинья рухнул на нее как подкошенный. Достал большой красный платок с черными крапинками, вытер пот с лица, шеи и подбородка, будто обильно струящуюся кровь. Потом громко высморкался, точно протрубил в рожок — до, ре, ми, — сложил платок и спрятал его обратно в карман. Во второй раз навещал он матушку Жожу, с тех пор как несколько дней назад прибыл в Долину Гусей после двадцати с лишним лет отсутствия.