Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Да, сеньоры. Прямо сердце пронзает. Точно пуля, что на лету попадает в птицу, — любила повторять Салибания, умевшая польстить посетителям.

— Тут у нас кое-кто еще подстрелил на лету жирную куропатку, — подхватил Джек. — Если уж человеку начинает везти, ему и стараться нечего. Удача сама плывет в руки.

— Чему быть, того не миновать, — философски заметил писклявым голоском евнуха Шико, моряк и исполнитель бразильских песенок и самб.

— Ясное дело, десять бутылей грога, выгруженных прямо у меня под носом, и еще столько же в трюме «Гирлянды», да еще новая морна — это вам не шуточки.

Охранник Той скромностью не страдал, скорее, напротив, хвастун он был отчаянный. Но даже это не умаляло его заслуг в глазах товарищей. Джек вертел в руках вечное перо. Перед ним лежал белый лист бумаги с большим жирным пятном посредине, оставленным сковородкой Салибании. Джек де Инасиа готовился записать слова новой морны Тоя.

— Ну довольно, Той, хватит. — Джек начал терять терпение. — Мы уже это слышали. Лучше давай запишем слова. Название — «Твое лицо», да? — Джек старательно, круглым каллиграфическим почерком вывел: «ТВОЕ…» Все морны Тоя были записаны рукой Джека.

И вдруг из глубины зала раздался громкий голос, — взволнованных и разгоряченных завсегдатаев кабачка словно окатили ведром холодной воды.

— А что же дальше, Той? Что будет дальше?

Кому из присутствующих не был знаком этот голос?

Он принадлежал Григе, отчаянному смельчаку и задире. Выполнив свою миссию, Грига замолчал, втянув, по обыкновению, голову в плечи с мрачным и безразличным видом.

— Ты на что это намекаешь? — От неожиданности Той даже попятился, Грига испортил ему настроение. Где бы он ни объявлялся, вечно вмешивается в чужие дела, видно, у самого жизнь не задалась, вот он и стремится отравить ее другим. Хорошо хоть, что дело обычно кончалось перебранкой, до драки никогда не доходило.

— Просто меня интересует, что будет дальше. Ты, конечно, не знаешь Жула Антоне, а я знаю. Парень что надо. Будь проклята наша жизнь, заставляющая честного человека пускаться во все тяжкие, лишь бы заработать немного денег. Какое зло и кому он причинил? Знаю я и его жену, Гиду. И их дочурку. А ты, верно, этих людей и в глаза не видел? Ясное дело…

— Какое это теперь имеет значение? — прервал его Той вызывающим тоном.

— Гида опять ждет ребенка. Ее мать тоже сидит у Жула Антоне на шее. В их семье много ртов и мало кашупы. Впрочем, тебе этого не понять. Парень взялся доставить контрабандный товар только потому, чтобы как-то свести концы с концами. Что же теперь с ним будет?

— А тебе-то какое дело? Ты-то тут при чем? Зачем суешь свой нос куда не надо? Смени-ка лучше пластинку, а не то…

Кругом зашумели. Кто-то схватил за руки Тоя, который вскочил, оттолкнув стул. Как-никак охранник таможни, представитель власти. Прибежала Салибания, пытаясь восстановить порядок.

— Послушайте, ребята, послушай, Той, успокойтесь вы, ради бога. Ну что особенного случилось? Грига сболтнул по глупости, не подумавши. Вы же его все знаете! И чего это ты сегодня так разошелся, парень? Знаешь, иди-ка ты отсюда подобру-поздорову. Не задирай Тоя. Не видишь разве, он при исполнении? Да еще морну ему надо записать. Прошу тебя, бога ради…

— Ладно, ладно, помолчи. Все обошлось, — вмешался Джек, не выпуская из рук вечное перо. — Я готов писать. Уходи, Грига, тебе тут не место. Каждый должен сам о себе заботиться, и довольно об этом. Ты, верно, хватил порядком для храбрости? И теперь собираешься исправить все несправедливости в этом мире? Лучше выпрями свои ноги, они у тебя еще кривее, чем мир…

С уходом Григи все снова повеселели, а Шико-моряк разразился целой тирадой:

— Коли обращать внимание на каждого нытика и попрошайку, тюрьма вскорости опустеет и воры окажутся на свободе. Кому не известно, что занятие контрабандой карается законом?

— Хватит, помолчи, Шико, — прервала его Салибания. — Давайте лучше веселиться, ребята…

Кабачок был набит до отказа, все столики заняты. Однако никто не отозвался на слова Шико. Это и понятно: по крайней мере, половина из присутствующих втихую занималась контрабандой. Оправившись от испуга, Салибания снова принялась обслуживать посетителей. Той все еще мрачно косился на дверь, откуда вышел Грига.

— Не думай ты о нем, Той. Каждый пусть колупается, как умеет. Давай-ка лучше запишем слова твоей морны, — подстрекнул его Джек, уже написавший заглавными буквами: ТВОЕ ЛИЦО.

— Послушай. — Той повернулся к нему, ткнул пальцем в лист бумаги. В воображении у него возник новый образ — бойцовый петух, предупреждающий своим криком: «Берегись! Берегись! Берегись тех, кто нарушает закон. Берегись всяческой контрабанды. Тревога!» — Нет, не надо «Твое лицо». — Он яростно зажмурил глаза. — Напиши лучше: «Петух пропел в бухте». Да-да, именно так: «Петух пропел в бухте».

Освещенная утренним солнцем, «Гирлянда» стояла на якоре в Понтинье. Она уже не напоминала грациозную птицу, королеву канала, а казалась утлым суденышком, пособником ночной авантюры. После таможенного досмотра в трюме среди гроздей бананов и мешков с фасолью и конголезским горохом было найдено еще несколько бутылей и канистр с контрабандным грогом. «Эти идиоты только меня компрометируют. Где уж им ловко обделывать свои дела, — ворчал Жон Тудинья; схватившись руками за голову, он размашистыми шагами расхаживал по палубе. — Проходимцы! Ввергнуть заслуженного, всеми уважаемого человека в такую беду…»

Подняв в знак внимания указательный палец, Той сказал:

— А теперь посмотрим, что у нас получилось… — Он взглянул на низкий потолок. Музыканты, как по команде, умолкли. Салибания перестала возиться со сдачей. И в наступившей тишине раздались звуки морны, слова падали одно за другим, точно свет от вращающегося маяка на Птичьем острове:

Долгие годы на чужбине внушили ему страстное желание вернуться в один прекрасный день домой, на родину. И вот теперь он обнимал друзей, которые ждали от него известий о тех, кто еще не вернулся, и раздавал сувениры из пропахшего нафталином чемодана.

Подходили старики, трясущимися руками трогали его за плечо:

— Скажи что-нибудь о моем сыне.

— А что с Серафимом? Бог знает, сколько он уже не пишет.

Лицо Паулино непрерывно менялось.

— Серафим, царство ему небесное, погиб на фабрике. Железной балкой грудь ему пробило, бедняге… Видел, видел ваших, когда уезжал, живы и здоровы, работают. — И он поворачивался к другим людям, ждавшим новостей.

Все слушали его с открытым ртом, ощупывали ткань на пиджаке, рассматривали блестящую позолоченную ручку, торчавшую из кармана, или развлекались, глядя на заморскую диковину — резиновый галстук, который Паулино надувал то и дело.