Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Той был опустошен, измучен. Он бесцельно расхаживал взад-вперед по эспланаде Падрао, и песок скрипел у него под ногами. В бухте царила тишина, нарушаемая лишь шумом волн, разбивающихся о берег. И вдруг раздался крик петуха. Той приложил правую руку к уху и прислушался. Звуки неслись не из форта, как ему сначала почудилось, а с моря. Подумать только, в бухте поет петух! Ему, видно, приснилось, что он сидит на насесте в курятнике. Покинутый порт похож на старый заброшенный дом, где нашли пристанище мыши, пауки и прочая живность, даже петух, вот он и поет в бухте. Конечно, будь вместо него соловей или певчий дрозд, как описывается в книгах, было бы куда поэтичнее. «Но что поделаешь, раз соловьи здесь не водятся, а есть петухи, — рассуждал про себя Той. — Крик этой домашней птицы слышат и полуночники, и любители рано вставать. Едва раздастся кукареканье, всякий поймет, что близится утро и скоро взойдет солнце. В нашей бухте петух поет…» — произнес Той на певучем креольском языке своей родины… — Черт побери! Да откуда же взялся этот петух, если никто их тут не разводит?» Сознание его, точно молния, озарила мысль: в бухте поет петух. Скоро утро, вот-вот проглянет солнце, но его солнце — Мария. А раз любимой девушки рядом нет, его по-прежнему окружает мрак… Той обдумывает слова и тихонько напевает, воображая себя танцующим с Марией, щека к щеке. И второй куплет вдруг выплескивается целиком, точно каскад слов и музыки:

Это была основа, стержень. Рождение Венеры. Морна получилась с соленым привкусом, поистине морская. Сияя от радости, Той размашистыми шагами направился по дороге, ведущей в город. Все было хорошо, ничто его не угнетало. Он шагал легко, будто сбросил тяжкий груз сомнений или угрызений совести, совершив что-то очень нужное для человечества. Тогда-то охранник таможни и услышал приглушенные голоса и размеренные удары весел. Вдоль берега, будто призрак в предрассветной мгле — огни города уже погасли, а он этого даже не заметил, — скользила «Гирлянда», направляясь к якорной стоянке. Значит, оттуда, с парусника, и доносилось пение петуха…

Петух снова захлопал крыльями, пронзительный, тревожный крик прозвучал во второй раз. Жул Антоне приготовился было прыгнуть из бота на скалу, ища ровное место, куда бы ступить (перед этим он тихонько спросил: «Это ты, Гида?» — «Да, — ответил сонный голос молодой женщины. — Я уж думала, парусник сегодня не придет. Все-таки господь помог вам».), когда снова пропел петух. Резкий, металлического оттенка, звук, точно боевой сигнал горниста, разбудил побережье Матиоты.

— Роберто, сверни, ради всего святого, голову этому дуралею! По крайней мере, на суп сгодится.

— Ах! Опять этот петух запел! — Удалившийся было от причала Той остановился, явно заинтригованный. Кукареканье доносилось не с парусника, а откуда-то издалека, от Падрао. Завернув за угол, охранник с удивлением увидел отчетливо вырисовывающийся на фоне фосфоресцирующего моря силуэт бота, покачивающегося на волнах у самых скал. «Теперь все ясно. Прямо у меня под носом. Ну что ж. Есть контрабанда — значит, есть еда». Ведь он охранник таможни, у него свои обязанности. Ни мольбы, ни слезы его не тронут. Выводить на чистую воду собратьев по нищете, которые пытаются обойти закон, — его прямая обязанность. Жизнь тяжела и горька, только и с этим ничего не поделаешь. Долг превыше всего. Закон суров, но это закон. Видно, правильно говорят, что человек человеку волк. Есть контрабанда — значит, есть еда…

… — Еще раз всем по бутерброду, — распоряжался на следующий день охранник Той в кабачке Салибании, угощая товарищей ломтями хлеба со свиной колбасой, привезенной с Санто-Антао. Джек де Инасиа сидел, положив перед собой чистый лист бумаги и ручку. Той пригласил в кабачок весь оркестр. А вместе с музыкантами явились их приятели, тоже со своими друзьями. Народа собралось столько, что яблоку негде было упасть. Тутуда пиликал на скрипке. Салибания была в упоении. Всякий раз как охранник Той сочинял новую морну, он приводил к ней в кабачок целую ватагу парней. Обычно он довольствовался тем, что заказывал порцию грога — каждый за себя, один бог за всех. А сейчас в кабачке собрался любительский оркестр в полном составе. Да еще множество любопытных. Никто не ждал появления очередной морны Тоя с таким нетерпением, как Салибания. «Слушай, Той, скоро ты сочинишь еще одну морну, а? Давно бы уж пора, не ленись, парень. Мне так нравятся твои морны. Если хочешь похвалить чью-то морну, достаточно сказать: она похожа на морну охранника Тоя. Ах, как хорошо жить на свете, если морна трогает до глубины души». Вот почему Той чувствовал искреннюю симпатию к этой неутомимой пышнотелой женщине, заставлявшей его возомнить себя соперником самого Эуженио Тавареса [26] Эуженио Таварес (1867–1930) — выдающийся креольский поэт, сочинитель морн. . У Салибании были свои причуды. «Торговля идет из рук вон плохо», — причитала она чуть ли не каждый день. Любительский оркестр, исполнявший на различных инструментах современную музыку (если это не были морны, то он играл самбы и бразильские песенки, недавно привезенные земляками из Южной Америки), привлекал слушателей всех мастей — от бродяг и проституток до государственных служащих и иностранцев, среди которых были и собиратели фольклора. Одни слушали, стоя у дверей, другие, позажиточнее, входили и заказывали яичницу или омлет с колбасой, жареную рыбу, бутерброды с вареным мясом, напитки — особенно знаменитый грог с Санто-Антао, что «ложился прямо на сердце», как утверждала медовым голосом трактирщица. А люди рангом повыше входили незаметно, пытаясь смешаться с остальными посетителями. И кто бы осмелился утверждать, что дела у Салибании идут из рук вон плохо! Пухленькая, подвижная, острая на язык, с белозубой улыбкой, кое для кого весьма обещающей, она томно возводила глаза к небу, жалуясь на быстротечность жизни, однако трактир содержала в образцовом порядке. У Салибании бьш врожденный талант очаровывать посетителей. Вытирая руки белоснежным передником, она подходила к столику: «Что прикажете подать, сеньор? Помещение у меня невелико, зато сердце большое». Ну как после таких приветливых слов отказать хозяйке? Да к тому же в ее кабачке всегда играла музыка, и какая!

Тутуда пиликал на скрипке, уставившись в потолок, словно там были написаны ноты исполняемой им мелодии. Легко, почти незаметно переходил он от одной тональности в другую, виртуозно импровизировал вариации на любую тему, и импровизации его были столь же бурны и неожиданны, как порывы ветра на мысе Жоана Рибейро. Гитарист, несмотря на сонный вид, буквально творил чудеса, приводя в восхищение слушателей. Из кухни доносился возбуждающий запах пряностей, вызывающий в воображении самые вкусные блюда и дразнящий аппетит. Афонсо выводил на скрипке стонущую мелодию финасона, слышанную им на острове Сантьяго. «Маленькая скрипка с большим сердцем», — так говорила Салибания о волшебной скрипке Афонсо. (Той уверял, что ни одна фраза у Салибании не обходится без слова «сердце», и оно действительно каждую минуту слетало у нее с языка: сердечность трактирщицы была искренняя, а не показная.) Скрипка Афонсо, этот кусок дерева с натянутыми струнами из свиных кишок, разговаривала, стонала, плакала и кричала, совсем как человек.