Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Чем же он так хорош был? — спросил Котов без интереса — для формы, потому что знал по опыту все объяснения: мол, и доброты-то необыкновенной был человек, и работящий до упадку, и умелый, и сильный, и красивый… Но услыхал лишь тихое:

— Любил он меня…

Мария Федоровна предложила:

— Может, покушаете. Картошечка есть. Щи суточные… Я быстро соберу, а!

Котов не решился отказаться. Пока хозяйка хлопотала, он любовался вышивкой, а Мария Федоровна вспоминала:

— У нас до войны что на той выставке. И наволоки, и полотенца. И заместо картинок на стены я повышивала. И солнце в избе через мои изделия всеми цветами горело…

Котов огляделся:

— Куда ж все исчезло?

— А расторговала. Деньги нужны были. Вот и отвезла все на базар. Чуть с руками не оторвали! — Мария Федоровна оживилась. — Я даже испугалась: перебивают друг дружку, сами цены набавляют. Видали такое? А один старичок говорит: привози еще, мол. Твой, говорит, товар — большая редкость.

— Привезли? — Котову вдруг захотелось, чтобы Мария Федоровна ответила: да, так оно и было — днем и ночью вышивала, поддерживала себя и детей своим редким уменьем.

Но хозяйка отрицательно покачала головой.

— Что так? — спросил Котов. — Богатство само к вам плыло.

— Плыло! — Мария Федоровна усмехнулась. — А когда мне было рукодельничать? С одной стороны — поле, с другой — дом. Между ними и разрывалась — между полем и детьми.

— Эх! — воскликнул Котов, любуясь праздничными петухами, звонко заявляющими о себе с полотенца. — Закопали, можно сказать, вы свой талант в землю.

— В нее, в нее, — подтвердила хозяйка. — И молодость туда ушла, и силы… Нет, — немного подумав, поправилась Мария Федоровна, — силы еще есть, слава богу.

Котов не обратил внимания на последние слова. Его интересовало свое.

— Ну а сейчас? Сейчас вышиваете? Война-то вон когда кончилась.

— Да, — сказала Мария Федоровна, — прошло уж время. А все равно в деревне, считай, одни бабы. Мужиков не воротишь, вот мы и стараемся. И в поле стараемся, и на ферме. Лес валить — мы. Дороги чинить — опять мы.

— Но так ведь нельзя! Надо и о себе подумать.

— А я думала. И придумала, что если я на колхозную работу не выйду, и другая не выйдет, и третья откажется, и четвертая дома останется — у всех причины найдутся: дети малые, собственные болячки, — то что люди пить-есть станут? Кто тогда хлеб вырастит? Сам-то колос не взойдет. И картошка тоже…

Мария Федоровна говорила негромко, откровенно и дружелюбно, но Котову в ее голосе слышались и вызов, и укор… Получалось, что она упрекает его, солдата. За что? Разве он не на передовой всю войну служил? Разве не был дважды ранен?.. В общем, обижала хозяйка. Незаслуженно обижала. А тут еще вспомнился разговор с Петром Волиным, вспомнил свою неудачу: послал снимок того парня с переправы в областную газету, а оттуда пришел отказ — дескать, снимок поверхностный, нет обобщенного образа… И Котов резко, не скрывая раздражения, сказал:

— Между прочим, меня не вы, а вот эта штука кормит. — Он похлопал по футляру с фотоаппаратом. — И хорошо кормит! Приезжаю, к примеру, в детский садик. Ставлю аппарат на штатив. В двух метрах от него колышек в землю вбиваю. Для чего? А вот для чего. Если на каждого пацана или пацанку время тратить, место указывать, «ближе — дальше» командовать, всякий раз заново на резкость наводить, то уйдет уйма времени и никакой выгоды в карман. А если колышек имеется, только и остается к нему детишек пятками ставить. Поставил — щелк. Поставил — щелк. Щелк! Щелк! Щелк! А каждый щелчок — это трояк. Во как, хозяйка!

Он понимал: сию минуту в обиде, в запальчивости говорит совсем не то, что думает и чувствует ежедневно. Но остановиться Котов не мог. Будто не он хвастался трояками, а каким-то образом перебрался в него Волин и празднует свою победу. А надо бы ему, Владимиру Котову, сказать этой женщине совсем иные слова: «Я честно, нелегко воевал. Теперь так же честно — по-солдатски — тружусь». Или еще что-нибудь похожее произнести — краткое, но весомое. Без бахвальства.

Но тут ноги вынесли его из-за стола к стене, на которой были наклеены по старым обоям многочисленные фотографии из «Огонька», «Крестьянки» и других журналов.

— А я ведь и так могу снимать. Как тут. Думаете, нет? Еще как смогу!

Ответ женщины прозвучал сухо, коротко:

— Не сможешь.

Котов вздрогнул.

— Что?

— Не сможешь, — повторила Мария Федоровна. — Чтобы так суметь, надо землю и людей понимать. Надо подлинную жизнь видеть. Надо… свободным быть. А ты… ты привязанный. К колышку. Будто коза какая. И ничего у тебя хорошего не получится, пока от колышка не оторвешься…

На контрольном отпечатке брови Марии Федоровны были слегка приподняты. Будто, увидев Котова, она удивилась.

Нет, решил Владимир Иванович, вряд ли так. Просто смутилась, когда поняла, что мешает — пусть нечаянно — другим людям заниматься делом.

Котов долго разглядывал снимок, вспоминал Зеленые Дворики и все качал головой: «Надо же!.. Надо же!.. Ну и встреча…» Жаль, что не признал ее сразу. А то, честное слово, подошел бы к Марии Федоровне и поблагодарил бы за правду, которая начисто изменила его жизнь.

Он вернулся к столу с увеличителем, отыскал на пленке нужный кадр. Пришлось потрудиться, чтобы лицо Марии Федоровны заняло весь экран, сохранив резкость, а не размылось до туманной неузнаваемости. «Увеличу, — решил Котов, — разыщу ее нынешний адрес и пошлю. Пусть повесит свою фотографию рядом с портретом мужа».

Сначала он радовался: встрече, тому, что Мария Федоровна жива и, судя по всему, в почете. Глянцуя отпечаток и насвистывая старый, забытый, казалось, «Марш артиллеристов», пришел к выводу, что снимок надо слать туда же, в Зеленые Дворики: другого, нового, адреса у Марии Федоровны, пожалуй, быть и не может. И вот тогда Котов почему-то загрустил…

Пролезть в свою собственную дыру Матюхину ничего не стоило. По габаритам Гриня Матюхин был, можно сказать, целиком и полностью именно от этой дыры в бетонном заборе Мерлинской овощебазы. Субтильный, он легко вписывался в ее невеликое и отчасти искривленное пространство даже зимой, когда был одет в китайский плащ «Дружба», под которым — для тепла — имел еще и ватник. Тут надо учесть, что ватник достался Грине почти что новым — устойчивой формы и тугим, а заслуженный, непобедимый временем синий плащ превосходил Гриню аж на три размера. Но и при таких выходных данных Матюхин довольно свободно проникал через персональную дыру на территорию овощной базы и, главное, беспрепятственно возвращался назад, на волю. В иные же времена года, будучи в одной тенниске, Матюхин пролезал в указанную дыру, как в приоткрытую дверь, не обращая никакого внимания на концы арматуры, торчавшие из бетонной толщи, будто акульи зубы.