Михаил Каминский - Переполненная чаша

Что-то завораживающее шло от этой надписи к Грине. Была бы она поровней, поаккуратней, Матюхин мог бы и не зацепиться взглядом, пройти мимо, тем более что бочка была не готова к продаже, над ней надо было еще потрудиться: вычерпать воду, а Гриня, как известно, находился в упадке сил. Убедившись, что в бочке воды до краев, он стал думать: может, еще пошарить по территории базы, включая подъездные пути, — должно же хоть что-нибудь найтись на вынос! Однако два серьезных обстоятельства положили конец колебаниям Матюхина. О первом обстоятельстве уже было сказано выше: на замечательную бочку мог польститься и кто-нибудь еще, и тогда Гриня остался бы с носом, в то время как ему нужны были деньги. Второе обстоятельство заключалось в опасности, которой подвергался Матюхин во время бесплодно-долгого шатания по огромному пространству базы, равному, вполне возможно, в пересчете на квадратные километры территории какого-нибудь капиталистического княжества. Ведь шатался он, можно сказать, под наблюдением сторожей, сильно пострадавших от хозрасчета. И сторожа эти могли и без вещественных доказательств намять ему бока и вытолкать через законную проходную, потому как нет и не может быть дел на базе у обыкновенного подсобника в нерабочую субботу. Правда, охрана давно знала Матюхина в качестве сотрудника малой ценности, и его поимка и разоблачение едва ли бы пошли сторожам в плюс. Премию бы сторожам наверняка за Гриню не дали бы, а они, толстомордые, за просто так и комара не словят. Но побить могли и без материального стимула.

Цех номер семь располагался удачно — всего-то метров тридцать от Грининой дыры. Транспортировка бочки за Мерлинскую стену Матюхина не пугала. Главная задача заключалась в том, чтобы опорожнить бочку, которая была полна до краев, — значит, согласно госстандарту, содержала двести литров. Гриня принялся вычерпывать воду стеклянной банкой из-под патиссонов, никогда не имеющих никакого сбыта. Но сначала он, разумеется, вскрыл банку и вытряс ее содержимое себе под ноги. Открывал банку Матюхин зубами — они были у него необычайно крепкими и почти все в наличии, кроме трех, потерянных в разное время при разных обстоятельствах. Правый верхний клык, к примеру, удалил Грине прихехешник его жены Лили, не имевший права драться, потому что Лиля и тогда и до сих пор зарегистрирована в матюхинском паспорте. А широкий пробел спереди явился результатом исчезновения резца, который Гриня утерял, поднимая за ремень из искусственной кожи Володю Шихана. Тогда они поспорили на трояк с самым что ни на есть хозяйственным и серьезным дачником Михал Михалычем, что покажут ему фокус. Михал Михалыч долго отказывался от спора, утверждая, что не уважает это дело. Спорят, говорил он, как правило, дурак и подлец: дурак находится в неведении, но упорствует на своем, а подлец заранее все знает, однако делает вид, что родился на свет пару минут назад. «Я, — сказал Михал Михалыч, — ни тем ни другим быть не желаю».

Чужие принципы Гриня уважал и все-таки продолжал настаивать на своем предложении, потому что три рубля были нужны позарез, цеха и склады находились под замком по случаю праздника, а если бы и несли в тот момент Гриня и Володя Шихан какой-нибудь подходящий товар, Михал Михалыч все равно не покупатель — никогда, ничего, будь это даже спелые субтропические гранаты, очень вкусные и богатые витаминами, он не брал. Так и заявлял: «Ворованного не беру».

Погода в тот день стояла совсем никудышная. Дачники, кроме Михал Михалыча, сидели в своих городских квартирах, а местные жители в долг не давали, не было у них такой привычки. Гриня смотрел на Михал Михалыча как на свою последнюю надежду. «Нет, вы не дурак, а тем более не подлец, — сказал Гриня. — В Мерлинке вас, Михал Михалыч, знают только с лучшей стороны. Участок у вас, простите, загляденье. И дом образцового содержания, только без таблички. Я бы вас, Михал Михалыч, имей вы местную прописку, депутатом в поселковый Совет послал!»

Может быть, крайний градус Грининого отчаяния подействовал. Или свою пробивную роль сыграла неприкрытая лесть… В общем, что-то послужило отмычкой — Михал Михалыч достал трояк, протянул Грине, тот положил его аккуратненько на уже погибшую от дождей и холодную траву, а Шихан торопливо — не дай Бог, Михал Михалыч передумает! — плюхнулся поверх новенькой денежной купюры зеленого цвета.

Обычно фокус действовал без осечки: кто ж поверит в такую сказку, будто дохлый Гриня Матюхин способен оторвать от земли своего друга, внешний вид которого наводил на мысль о трансформаторной будке! Михал Михалыч тоже не верил. Но когда Гриня зубами схватил за ремень Шихана и, замычав, чуть не оторвал его от земли, Михал Михалыч поверил и заволновался. Но тут Володя Шихан по неизвестной причине взял и дернулся (потом сказал: щекотно стало), отчего одряхлевший ремень на его пузе лопнул, а матюхинский резец, широкий, бело-белый, взял и покинул свое законное гнездо. Пришлось Шихану подниматься с земли самостоятельно, а Михал Михалыч нагнулся за своим помятым трояком. Не поступился, хотя, говорят, у него пенсия двести тридцать два и бесплатные лекарства. Хорошо еще, не стал требовать выигрыш.

Итак, открыв оставшимися зубами банку, Матюхин стал вычерпывать воду, но очень скоро взмок, отчего его желтая тенниска стала зеленой. А когда Гриня математически прикинул, сколько еще раз ему придется пользоваться трехлитровой посудиной, чтоб опорожнить бочку, то загрустил. Однако и в таком состоянии голова у Матюхина продолжала работать, и в ней возникла идея небольшого, едва заметного отверстия у самого днища, через которое вода удалится самотеком. Он понимал, что отверстие снизит продажную стоимость бочки, поэтому пошел в своих размышлениях дальше: дырку временно заткнуть или замазать чем-нибудь подходящим, а там уж как повезет.

Но, видно, Змей Горыныч решил преследовать Гриню Матюхина на каждом его шагу. Подходящего инструмента для тонкой работы у Грини под рукой не было, и он сначала пользовался багром с противопожарного щита, а когда тот сломался, пустил в ход лом. В ослабевших матюхинских руках лом вел себя безобразно: не попадал след в след, вырывался, тянул Гриню за собой, так что пришлось пару разов падать. В конце концов образовалось не отверстие, а самый настоящий проран, из которого на ботинки Матюхина хлынуло все содержимое бочки. Он стоял почти по колени в воде и страдал, что червонца теперь не видать, это уж точно. Если б кто-нибудь из знакомых задал Матюхину вполне естественный вопрос: «А зачем тебе именно такие деньги?» — Гриня бы знал что ответить. Он бы сказал коротко и ясно: «Долг чести! Тебе не понять…»

Этот субботний день выдался шикарным. С утра, правда, были намеки на возможный дождь. Но к тому времени, когда Матюхин вместе с бочкой оказался за Мерлинской стеной, в погодных условиях произошли перемены: небо стало чистым и голубым. Такими были глаза у записанной в матюхинском паспорте Лили. Свою законную супругу, как и сыночка Диму, Гриня не встречал лет одиннадцать или двенадцать, и Лилины глаза за минувший срок могли померкнуть. Но ему приятно было думать, что они в цвет бирюзовых сережек, которые он увидел на Лиле в тот день, когда ее полюбил. Так и было: увидел впервые и полюбил навсегда.