Михаил Каминский - Переполненная чаша

Молотилов сидел на парткоме в качестве приглашенного профорга, слушал выступающих и глубоко сочувствовал Павлу Ферапонтовичу: добраться до каждого нарушителя в рабочее время Ликер не мог при всем своем желании. Люди у него разбросаны по всем сорока пяти заводским гектарам, да еще трудятся за городом — в подсобном хозяйстве и на базе отдыха «Медвежий ручей». А после рабочего дня… Да ему, Павлу Ферапонтовичу, давно за шестьдесят и два ранения.

Однако сам Ликер вел себя на парткоме так, будто и в действительности лично виноват в грехах своих подчиненных. Пальцы сплел и зажал между коленями, а они, колени, у него худые, торчат сквозь брюки кукишами. И голову склонил. В общем, самая что ни на есть покаянная поза. Между прочим, Сергей, сын, Молотилова, в таком положении пребывал почти каждый вечер — меньше влетало от разгневанного отца. Амортизировался о покаянную голову отцовский гнев. Правда, когда это было! Еще до поступления Сереги в военно-морское училище. А недавно он получил капитан-лейтенанта. К тому ж между Ликером и сыном имелась громадная разница: на макушке у якобы смиренного Сереги злорадно, вызывающе топорщился хохолок, выдавая его подлинное настроение, а Павел Ферапонтович показывал членам парткома и приглашенным товарищам ровную и пожелтевшую от долгих лет жизни лысину величиной с чайное блюдечко. Когда ж начальник производства Елистратов взял и о ш и б с я: «Мы ждем от товарища Ликёра, что он примет меры» — это блюдечко в одно мгновенье стало пунцовым. Павел Ферапонтович вскинулся, как подавившийся горошиной петух, засверкал очами в сторону Елистратова: «От л и к ё р а ничего доброго ни вы, ни кто другой никогда не дождется». И стал объяснять молоденькому, инструктору райкома, который впервые посетил завод, что его, Ли́кера, очень и очень далекие, однако чтимые им предки были самыми натуральными варягами. Скандинавами, если проще. «Они были, понимаете, вроде нынешних шведов. А служили славянским князьям и воеводам еще в то младенческое время, когда на Руси из напитков имелся лишь один — полуалкогольный медовый».

Инструктор понял Павла Ферапонтовича правильно и с укором произнес в адрес Елистратова, что с ветеранами надо поаккуратней и более душевно. У них, мол, на законном основании обострено чувство самосознания: такая ведь долгая и полезная жизнь! «Но тут Ликер не очень вежливо перебил молодого инструктора: «Вы напрасно считаете, что прожить много лет — это накопить много обид. Просто наши обиды плавают на самом верху. Чуть тронь, и пойдут волнами». И сам ринулся на Елистратова и всю производственно-диспетчерскую службу завода, из-за которой, а совсем не по вине строителей, истопников и грузчиков, порой трясет здоровый — в принципе! — коллектив.

Вспоминая о том заседании недельной давности, Молотилов терпеливо ждал от Ликера решения своего вопроса, и, пока Павел Ферапонтович отвечал на звонки, он не без интереса изучал своего начальника. Иные люди в таком, как у Ликера, возрасте начинают быстро стареть и небрежничать в одежде, а вот Ликер, наоборот, стал наряжаться и модничать. Его костлявые плечи и выгнутую, как натянутый лук, спину укрывал пиджак из тонкой мягкой кожи. А из-под этой кожи всегда выглядывали импортные рубашки. Бриться после своего шестидесятилетия Павел Ферапонтович стал особенно тщательно, поэтому щеки у него были абсолютно гладкими и блестели, а из-за частой сетки мелких красных прожилок казалось, что он вроде бы румянится.

— Значит, устал, говоришь. — Ликер положил телефонную трубку. — Значит, хочешь куда-нибудь еще? — Он грустно улыбнулся, хотя чего ему печалиться, если кадры заводу нужны повсеместно и не на сторону же просится Молотилов? От улыбки бледный шрам на румяной щеке Павла Ферапонтовича обозначился особенно явственно. Был этот шрам, можно сказать, «произведением» Молотилова, хотя и случайным: ведь тогда, давно, Петька Молотилов положил напильник на край верстака и стукнул по его кончику ребром ладони просто так — без всякой цели. А то, что, покувыркавшись в воздухе, напильник попал в мастера, можно объяснить трагическим случаем. Еще не оправившийся после второго ранения, списанный подчистую, недавний фронтовик Ликер упал тогда без памяти, обливаясь кровью, и если бы Молотилов в ту ночь не рисковал своей жизнью во время фашистской бомбежки, никто не знает, на сколько частей разорвали бы его поутру ребята.

— Устал, — твердо ответил начальству Молотилов. Однако взгляд от его лица увел.

— И куда именно ты хочешь? Наметил себе? — продолжал допрашивать Ликер, поддернув иностранные джинсы, заправленные в темно-серые валенки, толсто подшитые войлоком. Модничать-то он модничал, но и о здоровье на забывал. А Молотилов такие допотопные валенки не носил. И даже забыл, когда видел на ком-нибудь. А Ликер шуршит ими в помещении летом. Высшей марки пижон-оригинал!

— Ничего я не наметил, — сердито ответил Молотилов. Этот Ликер мог бы и не приставать. Не дурак ведь, понимает, как не хочется Молотилову менять место работы. Ведь в ремонтно-строительной бригаде он трудился, как уже было сказано выше, тридцать лет. Плотничал. Занимался электричеством, сантехникой и всем другим. А последнее время его закрепили по отделочному профилю. Проще говоря: — на штукатурных и малярных работах. Там случилась такая история. Гоша Челомбитько приехал из загранкомандировки в Грецию с прибавлением семейства. Стало их четверо, включая младенца с записью в метриках: «Где родился? В городе Пирее». Теперь меньше чем на трехкомнатную Гоша не тянул, так что ему предоставили квартиру бывшего главного конструктора. А новоиспеченного главного Васю Захарова передвинули в прежнюю Челомбитькину квартиру: ему большего жилья не положено. Пусть он хоть наиглавнейший, а профсоюз не пропустит. Но дело не в этом, а в той катавасии с ремонтом, которая почти сразу и началась. Ремонтировали обе квартиры собственными силами, и обнаружилось, что девчата-штукатуры, они же маляры, не приспособлены для работы внутри человеческого жилья. Снаружи, на отделке столовой, допустим, они вполне справлялись. И даже внутри могли, но только в бытовках или в конторках начальников участков. А квартирные дела были девчатам не по их молодым и белым, как алебастр, зубам. Главный конструктор Васька Захаров заставил дважды смывать побелку и купоросить потолок в третий раз. Двери, оконные рамы и плинтусы он демонстративно — уже после подписания приемно-сдаточного акта — красил собственными руками, предназначенными сейчас для совсем иной, начальственной работы. Наверняка Васька уже не помнил, как нажимал в свое время кнопку краскопульта в малярке сборочного цеха, хотя, по молотиловской мерке, было это, считай, вчера. И как его потом, Ваську, комсомол и братья учиться заставляли, тоже забыл. Такое стараются не вспоминать. Но респиратор — смех и грех! — не запамятовал натянуть на свою круглую физиономию, будто не белилами и обыкновенной кистью работает, а синтетикой под давлением, и не сидит верхом на подоконнике, одна нога на чистом воздухе, а находится в закрытом пространстве малярки. Всю эту демонстрацию Захарова Молотилов видел собственными глазами, как и остальные четыре с половиной тысячи тружеников предприятия, которые шли со смены или на смену мимо заводского дома. «Вась! — крикнул Молотилов снизу на пятый этаж Захарову. — Ты мизинчик зачем оттопырил?»