Сергей Кочергин - Деревянные волки

— Мамуль, привет, извини, завтра все объясню. — Она захлопнула входную дверь и показала пальцем на подкову. — Мне нужна вот эта штука.

Татьяна сняла очки и сделала несколько шагов назад:

— Я, кажется, начинаю нервничать. Половина первого ночи, ты пришла за подковой, которую твой отец прибил к этой двери в день твоего рождения.

— Значит, она ждала меня двадцать шесть лет. — Лиза уже пыталась сломать шуруп, которым была прикручена подкова.

— Елизавета, я к тебе обращаюсь: что случилось? Немедленно рассказывай. — Татьяна несколько раз махнула книгой: — Я не выпущу тебя, пока ты мне все не расскажешь.

— Мамуль, мамулечка моя, любимая. — Елизавета уже вертела в руках сорванную с дверей подкову. — Я тебе все расскажу. Мне очень нужно. — Она шагнула к матери, обняла и поцеловала ее: — Ма, мне она очень нужна. Вопрос жизни и смерти. Понимаешь, есть один больной, который может выздороветь, если возьмет в руки эту подкову.

— Если хирург непрофессионал, — сказала Татьяна, — то не поможет никакая подкова.

— Все, мамуль, я полетела. — Лиза еще раз поцеловала мать и развернулась, чтобы открыть дверь.

— Стой!

— Ну что еще?

— Сколько больному лет?

— Больному лет? Лет сто.

— Лиза!

Но Лиза уже бежала по ступенькам…

Когда мы подходили к дому, я почему-то очень сильно волновался, пока не увидел два светящихся окна (если горит свет — значит, пока не стемнело, в этом доме ничего не случилось).

Почти машинально включив свет в прихожей и кухне, Лиза остановилась на пороге той комнаты, где на полосатом матрасе лежал Александр Сергеевич. Лежал он вниз лицом, правая рука — под животом, левая — возле уха (и ухо, и рука были в крови).

Поставив корзинку на пол, Елизавета подошла к нему со стороны головы и, опустившись на одно колено, постучала пальцем по лопатке:

— A-у, Гяга, ты живой?

— Да, — ответил Александр Сергеевич.

— После моего ухода пил?

— Нет.

— Это хорошо. Все остальное вылечим. — Она встала, взяла свою корзинку и ушла на кухню, потом вернулась и крикнула через порог: — У тебя полчаса, чтобы привести себя в порядок.

Но ответа не последовало.

В ту ночь я сделал серьезное открытие, о котором, наверное, можно было бы и промолчать. А звучит оно приблизительно так: «Эгоисты все, кто хотя бы чуть-чуть живой». Самое печальное — что это «открытие» я сделал «на себе», когда увидел на телевизоре горящее восковое яблоко. Если бы я не был эгоистом, я бы, прежде всего, подумал о том, что нужно было бы затушить «свечу», чтобы яблоко не догорело…

Но я ведь подумал совсем о другом. Я подумал: «Может быть, я заболел и скоро умру — почему я не чувствую запахов горящего воска? Ведь раньше я мог…». «Прости меня, дорогой Гяга, за то, что я в эту ночь был таким».

А еще я не увидел в углу комнаты гуся, который лежал, вытянув шею между тарелочкой с зеленым горошком и раздавленной стеклянной банкой. О чем я подумал тогда — может быть, никогда и не признаюсь. Рядом возле тарелочки лежал огромный замок, который десятки лет был, извините, «импотентом», и тут — нате вам, нашел себе работенку.

По движению занавесок на окне я понимал, что Лиза несколько раз выходила из дома, потом на кухне она разбила какую-то чашку или тарелку (надеюсь, что случайно) и только потом вернулась в «нашу» комнату с веником и железным совочком в руках.

Она, кажется, совсем не удивилась, увидев горящее «яблоко» на телевизоре и мертвого гуся в углу. Почти машинально она подмела комнату, задула «свечу», набросила на волка упавшую простынь, веником собрала в совок зеленый горошек вместе со стеклянными осколками и тарелочкой и ушла. Через несколько минут вернулась за гусем — и снова ушла.

Такое хладнокровие после некоторых своих терзаний мне почему-то не очень понравилось. Хотя я был очень рад, что она, не задумываясь, задула «свечу», не догадываясь о важности своего поступка. Когда она снова вернулась — на ней уже не было ее вишневой кофточки. Прямо с порога она громко сказала:

— Гяга, дорогой, поднимайся, у тебя начинается новая жизнь.

«Дорогой Гяга» не шевелился.

— Ах, так! — Она разбила об пол маленькую тарелку. — Я буду бить посуду, пока ты не проснешься.

— Я не сплю. Ты зачем здесь? — Он перевернулся на спину и сел. В руке у него был пистолет.

— Я так хочу.

— Не понял.

— Подрастешь, поймешь. — Она забрала у него пистолет. — Настоящий, что ли?

— Нет. Водяной.

— Хотел застрелиться, но не хватило силы воли, — «констатировала» Елизавета.

— А где гусь?

— Улетел.

— Не понял. Ты, собственно, кто? Почему ты здесь распоряжаешься? Это мой дом, моя жизнь, мой гусь.

— Ну, гусь, допустим, не твой. А если твой — зачем издеваешься над родственником?

— А ты? — Он поднялся, осмотрел комнату, как будто долго здесь не был, зачем-то выглянул в окно, спрятав голову за занавеской.

— Что я? — спросила Лиза.

— Ты давно здесь?

— Давно, — ответила она. — Двадцать шесть лет.

Он повернулся к ней и долго, молча и пристально, рассматривал ее, и сказал как бы не связанное ни с чем:

— А сарафанчик ничего.

Она молчала.

— Кто свечку задул? — спросил он.

— Я.

— А мамка твоя где? Может, у нас под окнами ходит?

Лиза улыбнулась.

— Не пойму, что здесь смешного?

— Ты сказал «у нас под окнами». Мне это понравилось.

— Лиза, ты — дура, солнце мое, я тебя вдвое старше — что здесь смешного? Или я все еще сплю?

— А может быть, ты уже в другом мире. — Она снова улыбнулась. — Может быть, ты проспал уже лет двадцать. Посмотри в окно — может, твоя машина давно уже заржавела.

— А вот это, солнце мое, совсем не смешно. — Он очень быстро подошел к ней и попытался забрать пистолет.

— Нет. — Она спрятала руки за спину. — Между прочим, палец на курке — могу выстрелить. Сделайте, пожалуйста, шаг назад, Дорогой Гяга.

«Дорогой Гяга» сделал шаг назад.

Лиза тоже сделала шаг назад и стала рассматривать пистолет:

— Неужели настоящий?

— Да.

— Ну, тогда отвечай по законам военного времени. — Она повернула ствол в его сторону.

— Между прочим, это уже перебор.

— Когда сам себя… пытался — это не перебор, а когда вот так — перебор. — Она не опускала руку.

— Я сейчас специально дернусь, а ты машинально нажмешь курок, — очень спокойно сказал он.

— Давай посмотрим.

— Ну, все. Сдаюсь. — Он поднял руки вверх. — Что там по законам военного времени? За что нужно отвечать?

— Нужно отвечать — когда ты по-настоящему мылся последний раз?

— Последний раз? — Он вытянул руки вперед. — Да это я порезался, когда банку открывал. Мылся последний… Последний раз — еще в Москве.

— Семь дней назад? — Лиза покачала головой.

— Все. Мне уже это не интересно. — Он опустил руки и пошел к двери.