Владимир Данилушкин - Дача ложных показаний

На дачу Стаса я езжу с его квартиры на велосипеде, маленькое сиденье под моим чрезмерным весом врезается в тело, и я на своей шкуре постигаю, что такое казнить посажением на кол. Но не на иглу же!

Я чучелом стану, от всякого сброда начну защищать честь огорода. Запою, как певец Шура беззубый, от боли. Маленькая русалочка из сказки Андерсена от чудовищной муки никак не могла встать на ноги, сотворенные из ее хвоста. У меня нечто похожее с тем, откуда ноги растут. Морские офицеры любят дамские велосипеды, — делится наблюдением Стас и загадочно улыбается. Я невольно нахожу в городке этих офицеров. Точно, едут на дамских велосипедах. Интересно, какие у них корабли и где они базируются? Небось, военная тайна.

На первом от дачи перекрестке лесной дороги недвижно скрючился сбитый машиной велосипедист. Переднее колесо велосипеда смято в яйцо, лобовое стекло машины разбито. У иномарки это неподвижное тело: мужчина в обычной по местной моде экипировке, с рюкзачком — органическое продолжение спортивного стиля. Здесь все с тележками. Памятник Чапаеву возле военного училища, одна из фигур тащит станковый пулемет, живо напоминая этих тележечников. Поднимающаяся по эскалатору женщина с рюкзачком и тележкой походит на всадника в бурке, с пулеметом «Максим».

Кто он, велосипедист, что произошло, я не стал расспрашивать, надеясь разузнать из местной газеты, но ничего в ней не нашел. Возможно, 40 лет, столько убитому на вид, наложилось на 40 градусов. Заплати за землю налоги и спи спокойно, дорогой товарищ!

Я вдруг ощущаю устойчивое эмоциональное равновесие, и даже небольшой подъем. Это реакция подлого организма, с которым мы в разладе. Временный передых. Жизнь отравлена непреходящим ощущением катастрофы. Если этого тянущего чувства нет, наступает мгновение счастья. Оглянись: тебя весь день не мучили, не пытали. Ты ждал боли, был к ней готов и устал от ожидания. А здесь-то явно пуля пролетела в молоко, в молочную реку с кисельными берегами, и можно расслабиться между перебежками из воронки в воронку.

Хороша ложка к обеду, вилка к ужину.

От частых регулярных дождей куча горбылей пахнет влажной свежей древесиной, смолой и корой, немного скипидаром, заманивая в детство, в деревню.

Танец дождя на танце живота.

Отец друга моего раннего детства, демобилизованный после фронта и армейской службы, вот так же занимался строительством, и мы, пятилетние мальчишки, играли на бревнах в незатейливые подвижные игры. Не обходилось без синяков и царапин. За одного бдым двух не бдым дают и еще догоняют: бдым-бдым.

Больше всего ребятне нравилось бывать в новеньком нужнике, дышать густым скипидарно-медовом запахом, перебивающим вонь испражнений. А рядом лежал кристалл соли, величиной с коровью голову, с кавернами, пролизанными Бурениным языком. Я тоже лизал ту соль, она казалась сладкой.

В конце марта в Магадане гололед — грязный и глянцевый, он напоминает соль-лизунец тех давних деревенских времен.

Вот и теперь, почти полвека спустя, похожее сочетание ароматов дерева и экскрементов. А в дополнение — комары, после их укусов ноги чешутся так, что хочется их обрубить. Очаг возбуждения в мозгу не гаснет, заставляя думать только о насекомых. Наверное, они выводят потомство прямо на влажных досках. Я стал искать личинок, а нашел небольшое, с куриное яйцо, осиное гнездо и вялую, как с похмелья, бабочку.

То и дело Стас взрывался особым ликованием созидателя, наливался здоровой краснотой не пьющего и не курящего человека. Ведаю, что удачно забитый гвоздь дает не меньшее, а большее удовольствие, чем интеллектуальный труд. На строительство я сам ни разу в жизни не отваживался, разве что из водопроводных труб и древесно-волокнистых плит соорудил стеллаж для книг, и то накатила и не отпускала несколько дней незабываемая гамма положительных чувств. Я победитель, воин. Бачок починишь, и чувствуешь себя достойным ласки красивой своенравной женщины. Особенно если фурия впала в эйфорию.

Первоначально я помогал Стасу изладить лежанку — из панцирной сетки и одной кроватной спинки. Нарастить, укрепить, приделать ноги. Ну, в другом смысле.

Я играл роль зрителя в этом театре на досках. От меня он заводился. От моей инертности, измученности и морально-политической усталости. Где бы он еще нашел такого терпеливого невозмутимого слушателя? Такого молчуна? Я внезапно понял, что он завидовал тому, как безропотно я молчу.

Однажды на берегу Нагаевской бухты Стас, — так он внезапно рассказал, — попал в цепкие руки незнакомца, который часа два без перерыва изливал свою колымскую жизнь, извилистый путь от бича до заместителя прокурора области, потом закашлялся, долго сплевывал мокроту и попросил прийти на другой день, дослушать. Мол, я тебе заплачу, только обязательно приходи, а то такого терпеливого и невозмутимого слушателя вижу впервые в жизни. Вот ведь как получилось: коллекционер похвал получил комплимент без усилий. Примерил непривычную шинель слушателя. На самом деле Стас не молчит, даже когда ест, даже во сне говорит и говорит, а тут какое-то затмение нашло. Или просветление? Но это неплохо для жизни — интуитивно чуять прокурора.

Доски, набитые на кровать в виде щита поверх панцирной сетки, подо мной слегка прогибались, позвоночник сладко ныл, запах свежего дерева, срубленного, но продолжающего жить иной, неведомой людям, жизнью, щекотал ноздри. Казалось, вбей в землю сосновый кол, и он бросит корни. (Слегка отпустит боль, и ты летать изволь!)

Я был счастлив полежать на сооруженной Стасом кровати, уносясь, как на ковре-самолете, в мир, где нет слов, а легкая боль и усталость разливаются в пространстве, образуя с дымком костерка, ароматами томящейся свежей картошки, зеленой травы, хвои, с пучками света в разрывах туч, с ветерком, от которого откладывает в носу, неповторимые парфюмерные комбинации.

Стаса тянет на детские воспоминания. Его старшая сестра прекрасно пела. Когда в доме сломалось радио и монтер полез на столб чинить проводку, она взяла гитару и принялась исполнять нечто популярное тех лет. Монтер подумал, что радиоточка ожила и дело сделано, слез на стальных когтях со столба, вошел в хату с улыбкой победителя, а радио молчит. Опять стал на столб карабкаться, а пение продолжилось. Девушка пела, это было ее обычное состояние. Когда понял, в чем дело, так впечатлился, что стал свататься к певунье. Однако Людочка вышла за африканца. Он ее увез к себе, потом на верблюда выменял. Увидеть бы того верблюда!

Не могу не заметить, что своими рассказами Стас приводит меня в состояние эйфории, словно легкое вино.

Пытаюсь извлечь из кладовых собственной памяти что-то похожее, да куда там. Вот что проносится в голове: