Камен Калчев - Софийские рассказы

От парка строителей до кладбища было метров сто. Мы шли тенистой аллеей. Виолета проговаривала стихотворение, которое должна была читать, поэтому я ей не мешал. Под ногами у нас шуршали опавшие листья. Осень уже наступила. Я задумчиво смотрел на носки своих туфель, и меня уже не волновало, что они могли запылиться. Чувствовал себя игрушкой в руках Виолеты и пытался понять, как меня угораздило спустя десять лет оказаться в таком жалком положении. Я шел и не находил сил ни возвратиться назад, ни остановиться. Виолета вела меня так, будто я был ее собственностью.

Кладбище утопало в некошеной траве. Цвели хризантемы. Листья на деревьях начали желтеть, лишь по-прежнему зеленели дубы, бросавшие густую тень на памятники. Мы с Виолетой шли по дорожке, и нас со всех сторон окружали памятники. Но я был расстроен, рассержен вконец и не испытывал никакого волнения. Махнуть бы на все рукой и уйти! Виолета продолжала вести меня. Она шла, наталкиваясь на могилы, и все повторяла стихотворение. Как только я пытался заговорить с ней, она тут же делала мне рукой знак, чтобы я ее не беспокоил…

Могила поэта была на другом конце кладбища, на открытой поляне, неподалеку от железной дороги. Я еще издали увидел поклонников поэта, столпившихся у памятника. Это были в основном молодые люди. Мы направились к ним и, подойдя, увидели, что торжество уже началось. Как раз возлагались венки.

— Мы пришли вовремя, — сказала Виолета и оставила меня в толпе. — Подожди здесь, пока не кончится художественная часть.

Я остался в стороне и начал рассматривать памятник, возле которого собрались официальные лица — представители городского Совета и литературного кружка. Некоторых товарищей я знал.

Когда Виолета, расталкивая людей, пробиралась сквозь толпу, все смотрели на нее с любопытством. Я слышал, как кто-то шепнул: «Артистка, артистка». Лицо ее разрумянилось. Она ведь в самом деле была артисткой.

Ее пригласили подняться на камень у могилы. Она поднялась, а люди остались у ее ног. Она смотрела на нас с высоты. Фигура ее четко очерчивалась на фоне облачного неба. Вдали высились трубы химического комбината, клубился желтый дым, и от этого небо казалось загадочным и тревожным. Я почувствовал, как по моему телу поползли мурашки. «…От печального заката до восхода… под сумеречным одиночеством простора… я снова возвращаюсь к тебе… Не опоздал ли я? Глаза твои смотрят на меня с прежней тихой кротостью… Не позволяй мелочной людской злобе коснуться меня со злорадным сожалением… В этом мире я появился не для слез… Тяжел дождливый закат, когда обманута любовь!.. Я чувствую горечь выпитого вечером вина… Еще немного — и меня не станет!.. Прости мне, мама, прегрешения мои! Прости мне, мама, мою измену и мои сомнения…»

Голос Виолеты звенел, а я стоял среди людей, опустив голову, и плакал. Что происходило со мной? Мне хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, чтобы никто не смотрел на меня. Но вокруг меня были люди, и я не мог убежать от них. Все мы составляли единое целое — и поэт, спящий вечным сном, и я, и Виолета…

Виолета продолжала читать стихи. До меня доходили отдельные слова. Они падали мне в душу, как живительные капли дождя падают на иссушенную зноем землю. И я не мог сдержать слезы. А может быть, мне это показалось? Пусть не будет конца этому крику радости и грусти. Я буду слушать его, пока живу, пока дышу… Но буду ли я жить? Небо такое таинственное… И этот голос звенит словно набат… Я все переживу, но я должен опереться на чью-либо руку, чтобы не упасть… Пусть высохнут мои слезы… Ветер дует… Пусть себе дует… Тихо…

Что было со мною потом? Кажется, я опустился на траву. Литературная часть закончилась. Люди разошлись.

— Где люди? — спросил я, открыв глаза.

Вокруг меня высились памятники — каменный лес, и я испугался.

— Все разошлись, — ответила Виолета. Она стояла в шаге от меня, задумчивая и сосредоточенная.

— Мы одни?

— Одни, — ответила она.

Мне стало не по себе, но Виолета попросила меня посидеть еще немного на поляне.

— Что произошло? — спросил я ее.

— Ничего особенного. Пока я читала стихи, люди унесли тебя сюда. А потом о тебе забыли. Когда все кончилось, я пришла к тебе. Не могла же я оставить тебя одного! Ты завтракал?

— Нет.

— Вот в этом все и дело.

Я не стал ей возражать. Наверное, так и было…

Виолета настояла, чтобы я пересел в тень дуба, простиравшего над нами свои ветви. Я подчинился. Она осталась стоять напротив меня, залитая лучами только что показавшегося из облаков солнца.

— Люблю солнце, — произнесла она несколько театрально, будто все еще стояла на камне у могилы. — Ни на что на свете не променяю его!

Мне стало смешно, и я ответил ей без лишних эмоций, что без солнца все мы ничто, и не только мы, но и этот дуб, который раскинулся над нами, и эта трава, и эти цветы… Только мертвые безразличны к солнцу. Виолета согласилась со мной. Потом мы начали рассуждать о том, как неприятна зима. Виолета вдруг сделалась задумчивой. Мы с ней сели на деревянную скамейку у кустов можжевельника на большом расстоянии друг от друга, как незнакомые люди. Неожиданно Виолета спросила меня, могу ли я ее выслушать. Я не сразу понял, о чем идет речь, ведь я и без того ее слушал. Какое же специальное согласие ей было необходимо?

— Я давно хотела с тобой посоветоваться, — начала она.

Я решил, что до конца выслушаю ее.

— У меня нигде никого нет, — начала она нерешительно, — не считая тети. Но что может сделать старая, одинокая, больная женщина? Я хотела поделиться с ней своей тайной, но потом поняла, что не стоит заводить разговор. Да и чем она может помочь мне?.. Была у меня подруга, артистка из молодежного ансамбля, но я ее не смогла разыскать, так как она уехала на гастроли. Мне больше не с кем поговорить. Понимаешь?

— Понимаю.

— Поэтому в конце концов я решила открыть свою тайну тебе… Я жду ребенка!

Я приподнялся со скамейки и спросил ее ошеломленно:

— Что-что? Я не понял.

— Я уже тебе сказала, — ответила она.

— Как так, Виолета?

— Ради бога, не задавай глупых вопросов, — рассердилась она. — Неужели это так сложно понять? Я беременна.

Мы долго молчали.

— Сколько времени, Виолета? — наконец спросил я.

— Три месяца.

— Уже поздно?

— Это не имеет никакого значения, я решила: пусть будет ребенок.

Мы опять замолчали. Чем я мог ей помочь? Раз она решила родить, пусть так и будет. В конце концов это ее дело.

— И все-таки, — начал я смущенно, — брачные узы…

— Какие брачные узы? У меня есть право на ребенка!

Она говорила так, будто я отрицал это ее право, повторяла, что хочет иметь ребенка и родит его.

— А отец? — спросил я осторожно.