Камен Калчев - Софийские рассказы

— У него нет отца, — ответила она.

— Как это нет? У каждого живого существа есть отец.

— Он, — сказала она с вызовом, — не имеет на ребенка никакого права. Я презираю его! До глубины своей души!

— Это же новая жизнь, Виолета.

— Ребенок мой! — Глаза ее зло блеснули. — А его я презираю!

— Кого презираешь?

— Нет нужды вспоминать его имя.

— Понимаю.

— Тогда не спрашивай меня ни о чем… Я хочу родить ребенка!.. Ты первый, кому я открываю свою тайну. — Она произнесла последние слова так, будто награждала меня.

— Спасибо тебе за доверие, — сказал я, чтобы соблюсти приличие.

— Я не могла больше таить это в себе. Мне нужно было выговориться, облегчить душу.

— Сейчас тебе легче?

— Конечно.

Мы смотрели в разные стороны: я — поверх памятников, а она — на железнодорожную линию, где маневрировал какой-то паровоз. Время от времени он пронзительно свистел, нарушая тишину, окружавшую нас.

— А почему ты не сказала отцу? — начал я снова с тайным намерением проникнуть в их отношения.

Она, видимо, догадалась об этом.

— Почему тебя интересует этот… дурак? — ответила она сердито.

— Прости, Виолета, но он отец твоего ребенка.

— Я запрещаю тебе говорить о нем!

Она встала и с сердитым видом пошла через поляну. Я последовал за нею, ругая себя за то, что задал лишние вопросы. Так, один за другим, мы вышли с кладбища и вдоль шоссе направились в сторону города. Виолета предложила мне пообедать в летнем ресторане, но попросила, чтобы я больше не говорил на эту тему. Я шел за ней по тропинке и молчал. Однако сама Виолета первой нарушила свое решение не говорить об этом.

— Это жизнь человека, — начала она, — не могу я ее уничтожить!.. Ты понимаешь?

— Понимаю.

— А зачем тогда мне советуешь?..

— Ничего я тебе не советовал, Виолета. Мне просто хочется тебе помочь.

— Я рожу его! — упорно твердила она, словно хотела этим меня позлить. — Я его рожу.

Мне казалось странным, что она меня этим злит и убеждает в том, что она его родит. В конце концов мне-то какое дело? И чтобы угодить, я сказал ей, что будет правильно, если она его родит. Никто не упрекнет ее в том, что у нее ребенок. Все уважают матерей.

— Да, но сам ты считаешь, что это незаконно! — оборвала она меня.

— Я не говорил тебе ничего подобного, Виолета.

— Но ты так думаешь!

— Да нет же!.. Ты свободный человек.

— А зачем ты без конца говоришь об отце ребенка?

— Но ведь ты любила этого человека!

— Никогда я его не любила.

— Как же это?

— Неужели тебя это удивляет?

— Да, и очень! Не все до меня доходит.

— Извини, пожалуйста, я и забыла, что ты — сама невинность.

Она покраснела, наверное, от гнева на меня и нервного напряжения. Видно, я все же вывел ее из себя. Я действительно был круглым недотепой. Задавал ей бестактные вопросы, на которые мог бы ответить и сам. В этом-то и была известная подлость, которую она чувствовала и которую не могла терпеть.

Мы подошли к ресторану и заняли столик у самого озера под плакучей ивой. Виолета питала слабость к этому дереву, как в свое время к эдельвейсам. Напротив нас сияла белизной тела обнаженная богиня с кувшином. Из него в озеро струилась прозрачная вода, вид и журчание которой приносили радость и успокоение. По глади воды в гордом одиночестве плавал белый лебедь, доставленный по распоряжению горсовета из Софийского зоопарка для украшения нашего нового города. Виолета долго смотрела на красивую птицу, потому что лебеди тоже ее волновали, как и плакучая ива. Она вспомнила даже о каком-то балете, в котором танцевала в свое время партию лебедя. Все, что она говорила, влетало мне в одно ухо, но не задерживалось в сознании, потому что я, хотя и не имел ничего общего с историей, случившейся три месяца назад, продолжал думать о ребенке, который должен был появиться на свет. Она пыталась отвлечь меня этим лебедем, заставить думать о нем, но я почти не слышал ее, когда она меня упрекала, что я мало читаю, не хожу в театр и до сих пор не видел этого балета.

— Ты права, — согласился я.

— Неужели ты ничего не слышал о знаменитом балете «Лебединое озеро»? — допытывалась она. — Как же так?

— Слышал, Виолета.

— Ну и чего же ты тогда?

— Но ведь я ничего тебе не сказал.

— В том-то и дело… Твое отношение к искусству… — Она испытующе смотрела на меня. И я понял, что она тоже думает о ребенке, а не об искусстве. И видел, что она очень несчастна…

Официант принес наш заказ, и мы начали есть.

Я искоса поглядывал на нее, боясь, как бы она снова не начала говорить об этом балете, но она, видимо, проголодалась и больше не затрагивала эту тему. Я тоже ел молча и думал о ребенке. Я так упорно думал, что Виолета угадала мои мысли.

— Я рожу его! — сказала она. — Назло всем я его рожу!

— Почему назло?

— Можешь пойти сейчас и все им рассказать? Иди!

— У меня и в мыслях такого не было, Виолета, но ты сама понимаешь, что это не может остаться в тайне.

— Конечно!.. А я и не собираюсь делать из этого тайну!.. Я горжусь этим ребенком! Он мой! Только мой!

— Конечно!

— Никто не имеет на него права! Он мой!

Она лихорадочно глотала холодное пиво и говорила:

— Никто не знает, кем он будет! Может, он станет поэтом!

— Может!

— Великим актером!

— Может!

— Путешественником!

— Все может быть, Виолета… Жизнь — это загадка…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, Виолета.

— На что ты намекаешь?

— Я ни на что не намекаю.

— Нет, ты намекаешь, что я должна избавиться от него.

— Ничего подобного, Виолета! Ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь. Я очень хорошо знаю, о чем ты думаешь! Я рожу его, что бы ни случилось потом…

Я попросил ее сменить тему разговора. Она согласилась, но через минуту вновь начала меня упрекать в том, что я сомневаюсь в ее порядочности, и приписывать мне слова, которые я не говорил и даже не помышлял произнести.

— Ты обижаешь меня, Виолета! Я вовсе так не думаю, но считаю…

— Что у него должен быть отец, да? — подхватила она и швырнула кусочек хлеба в озеро, чтобы поманить плававшего у берега лебедя. Царственная птица изогнула шею, опустила голову в воду.

Мы с Виолетой сидели долго, пока не сместилась тень плакучей ивы и мы не оказались на солнце. Полдень давно миновал, солнце припекало, и пора было уходить. Я расплатился, и мы встали. Когда мы спускались вниз вдоль водного каскада, Виолета уже ничего не говорила. А когда мы подошли к городу, она расплакалась и сказала, что ей не хочется возвращаться туда. Я попытался ее успокоить, но она стала плакать еще сильнее и, оставив меня на дороге, вдруг свернула и пошла в сторону. Я бросился за ней, но она нетерпеливо махнула мне рукой, и я решил оставить ее в покое.