Камен Калчев - Софийские рассказы

Моя бессонница достигла чудовищных размеров. В конце концов я попросил Иванчева освободить меня от работы во избежание какой-нибудь катастрофы. Тот нахмурился и ответил мне, что я, наверное, брежу. Я сказал ему, что действительно брежу, потому что полностью лишился сна. Иванчев мне категорически заявил, что такие производственники, как я, не имеют права уходить с работы. Он начал уговаривать меня выпить по «ампуле», как мы это делали прежде, но я отказался, поскольку испытывал чувство отвращения к алкоголю. Возможно, и тут свою роль сыграла бессонница. Тогда он предложил мне взять месячный отпуск по состоянию здоровья, и я согласился.

Но прежде чем уйти в отпуск, я решил встретиться с Векиловым, моим старым другом, с которым мы уже давно не виделись. Я позвонил ему по телефону и попросил:

— Только на полчаса!

— Тебе я могу посвятить и целый день!

— Спасибо, — ответил я и пошел на встречу с ним.

Наш разговор с Векиловым продолжался более двух часов. Мы поговорили с ним обо всем, что тревожило меня. Векилов был абсолютно прав, когда напомнил мне об обязанностях по отношению к человеку и поговорку «Друг познается в беде». После этого разговора я пошел на автобазу и сказал Иванчеву, что не хочу идти в отпуск. Бригадир предупредил меня, что в партийную организацию пришло много анонимных писем. Папка уже переполнена: «О морали на одном предприятии…», «Позор известен всему городу…», «Пятно разрастается…», «До каких пор?..».

Гергана избегала встреч со мною. Мы виделись с нею два раза в столовой, но она лишь кивнула мне издали. Я окончательно потерял покой. Старался казаться безразличным, чтобы пресечь подозрения. Может быть, Гергана думала, что я отец, что я нарочно дал Виолете хорошую характеристику, чтобы ее приняли на работу на это предприятие и она опозорила имя рабочего? Гергана небось вписала все это в мое личное дело, руководствуясь своей железной логикой. Я, по ее представлениям, действовал с дальним прицелом и достиг желаемого, но она раскроет мою подлую игру…

Я все больше запутывался в своей собственной подозрительности и не замечал, что становлюсь смешон. Позавчера, встретив бай Драго, я спросил его в шутку: «Скоро ли будем есть утку?» — а он ответил: «Сезон еще не подошел». Это заставило меня задуматься. Интересно, почему сезон еще не подошел? Насколько мне известно, утки в это время, когда приближается зима, жирные, вкусные. Осень — как раз сезон уток. Чтобы не остаться перед ним в долгу, я сказал ему на следующий день, увидев его на заводском дворе:

— Весна на них не сезон, а осень — самое подходящее время.

Бай Драго посмотрел на меня немного удивленно:

— Ты прав. Но когда выпадет снег, они будут еще вкуснее. Тогда и на индюшек сезон наступит. Ты когда-нибудь ел индюшку с квашеной капустой?

Я ничего не ответил ему, решив, что он подшучивает над моей подозрительностью. Спустя дня два мы встретились с ним снова.

— Весной утки яйца высиживают и потому невкусные, — сказал он мне. — Даже вредные. Недаром говорится: индюшка должна снегу клюнуть, а утка — зернышка! Тогда их и едят!.. А когда они на яйцах сидят, они опасны!..

Я понял это как намек на Виолету.

— Всему свой сезон, — ответил я.

Так наш спор об утках ничем и не закончился…

Я был уверен: на предстоящем партийном собрании клубочек перестанет виться. Оставалось только бригадиру Иванчеву выступить против меня, и тогда я оказался бы в полном одиночестве.

Но почему? Разве я в чем-то виновен? Я припомнил слова Лачки (этого дурака, который умнее меня!).

— Будь осторожен, — сказал он мне как-то, — иначе останешься без руки!

И я решил со всем пылом и страстностью выступить против обывателей. Не только потому, что у меня были какие-то чувства к Виолете, но и потому, что страдал от остракизма тех, кто и сейчас пытался уколоть меня своим злым языком. Во имя человека! Во имя морали!.. Я испытывал идиосинкразию к таким словам. Удар, направленный против меня, был также ударом по Виолете, по ее судьбе. Она, как и я, испытала последствия одиночества независимо от ее характера; независимо от развода «в связи с целесообразностью». Мы словно находились с ней под одним колпаком, горели на одном костре. Вот почему я должен был сейчас ей помочь! Это была моя самая серьезная обязанность.

Я не просил у нее никаких полномочий, так как знал, что она мне их не даст. Решил действовать на свой страх и риск! С помощью Векилова я разыскал адрес Евгения Масларского. Узнал, что этот тип живет в Софии и стажируется на каком-то предприятии. Есть люди, которые стажируются всю жизнь, окруженные заботой общества. Вот Масларский и был из таких. Какая у него специальность, я не знал, но думал, что он готовился работать в области машиностроения, поскольку Векилов сказал мне, что Масларский якобы стипендиат какого-то машиностроительного завода. Я записал все данные о нем в тетрадку, служившую мне дневником моих поездок, и отправился в Софию.

Конечно, не каждый бы понял мое настроение. Я снова мог натолкнуться на каменную стену равнодушия, прежде чем доберусь до этого машиностроительного завода.

Загрузив машину суперфосфатом, чтобы не ехать порожняком, я целый день был в пути. Выгрузился в месте назначения и тут же, пока еще не закончился рабочий день, направился на машиностроительный завод. Там, к сожалению, я не нашел Масларского. Он был в другой смене и уже ушел. Пришлось искать его квартиру, но и там его же оказалось: приходил, ушел, обещал вернуться… Я решил ждать его у двери. Помню, что находился я в крайне унизительном положении. И это еще больше усилило мою ярость. Я спрашивал себя, откуда берутся такие люди в нашем обществе? Сидел в машине и наблюдал, как постепенно затихает улица, опускается ночь.

Квартал был тихим. На улице по обеим сторонам росли деревья. Вверху ветви их переплелись и образовали свод. Я сидел под этим сводом в кабине грузовика и ждал Масларского, который вот-вот должен был появиться.

И вот наконец я его увидел. Он тащился по улице — высокий, без шляпы, в коротком модном пальтишке, счастливый. По крайней мере, так мне показалось. Курил сигарету.

Я выскочил из машины и пошел ему навстречу. Он даже и не подозревал, что его ждет. Я был вне себя. Меня раздражал его счастливый вид, его самодовольство, исходящее от всей его глупой фигуры. Он бросил окурок сигареты с показным пренебрежением, готовый поджечь весь город… А что ему?.. Может и поджечь, если захочет.

Я приблизился к нему медленным, тяжелым шагом.

— Извините, — сказал я.

Он подумал, что я хочу попросить у него прикурить, но тут же, узнав меня, вздрогнул и застыл передо мной как вкопанный, побледневший и удивленный, будто я ударил его доской по голове.