Камен Калчев - Софийские рассказы

— Да-а?

— Разумеется. Все законно.

— Тогда извиняюсь.

— Да, я хотела и повенчаться, но он мне отказал, чтобы не скомпрометировать себя перед новыми людьми… Ему прочат дипломатическую карьеру, и мы посмотрим, как дела пойдут дальше.

Я тихонько выскользнул за дверь и почти кубарем скатился по лестнице. С этой поры я перестал появляться в их квартире, потому что мне все время казалось, что они меня использовали как прикрытие, хотя я был в кружке простым секретарем и чтецом.

Месяца два я не показывал носа к Ивану Г. Иванову и товарищу Мичеву. Забросил вконец свое самообразование. Неприятно мне было думать и о налоговом управлении. А ко всему прочему жена моя постоянно допекала меня, спрашивая, как поживают молодожены, говорила и другие подобные глупости. Я молчал, терпел, стараясь подавить свое разочарование. Так продолжалось довольно долго, пока в конце концов не вышло наружу, как и следовало ожидать.

В конце марта меня срочно вызвали к товарищу Мичеву. Я даже не успел еще разнести по кварталу почту — письма, газеты, журналы. Подошел я к товарищу Мичеву и стал, как полагается, по стойке «смирно»:

— Слушаю, товарищ Мичев!

Он посмотрел на меня с усмешкой:

— Как дела?

— Все в порядке, товарищ Мичев.

— Готов ли ты опять заняться работой кружка?

— Конечно, — ответил я. — Главное, чтоб прошел фарингит у Топлийского.

— Оставь Топлийского в покое, — сказал товарищ Мичев, встав из-за стола и начав расхаживать по кабинету. — Мошенником он оказался.

— Что вы говорите, товарищ Мичев?

— Фактов сколько хочешь, — продолжал старый партиец. — Собрал все драгоценности этой самой неудачницы и удрал…

— Батюшки мои, ну надо же! — всплеснул я руками.

В это время в комнату вошла Игнатова, а следом за ней — слегка посеревший Иван Г. Иванов. Товарищ Мичев, обращаясь к нам, стоявшим перед его столом, сказал назидательным тоном:

— Начнете с первобытнообщинного строя… «Капитал» вам не по зубам… Игнатова будет проводить беседы, а вы ей помогать… И никакого отлынивания! Надо вести борьбу с невежеством!

Опустив головы, мы слушали товарища Мичева, и слова его проникали до самой глубины наших доверчивых сердец.

Когда миновала суровая зима и наступила солнечная весна, я сказал жене:

— Пришло время подумать о летнем отдыхе.

Она удивленно посмотрела на меня:

— Что это ты надумал?

Я объяснил ей, что люди уже записывают своих детей в пионерские лагеря на морском побережье и в окрестностях Рилы, где они укрепляют свое здоровье, чтобы потом успешно продолжать учебный год. Она посмеялась над моими словами и сказала, что лучшего курорта, чем Дряновский монастырь, нет нигде и вряд ли на всем белом свете можно найти подобное укромное местечко с рыбой и балканскими ягнятами, не говоря уже о козьем молоке и суджуке [5] Сорт колбасы. — Прим. ред. . Ее младшая сестра постоянно пишет нам, чтоб мы приехали в гости, а не гордились своим столичным житьем, потому что социализм строится в стране повсюду и даже в монастырях.

— Хорошо, — сказал я. — В таком случае давай им напишем.

— Вот ты сядь да напиши, письма — это ведь по твоей части.

И действительно, сел я после работы на почте и написал письмецо, в котором спрашивал о здоровье свояка и его жены, о климатических условиях в монастыре и о многом другом, стараясь не заводить разговора о каком-либо отдыхе. И представьте себе, через четыре дня пришел ответ, отстуканный на пишущей машинке, поскольку свояк работал в бухгалтерии монастыря, где имелись счетные и всякие другие машинки.

«Черешня, — писал он мне, — в наших краях уже скоро созреет. Нужно всего деньков десять до ее созревания, говорю, солнечных деньков десять, каких у нас хоть отбавляй, и она будет готова к употреблению. О черешне мы вам сообщим дополнительно».

И правда, дней через десять мы получили его второе письмо, тоже отпечатанное на машинке, только уже с красной лентой.

«Здесь, — писал свояк, — в нашем краю, приятно, весело, куда ни глянь — зелень; выйдешь из города, посмотришь на зеленеющие поля, виноградники, фруктовые сады. Аромат цветущей акации разносится по всей округе. А на акации уже жужжат пчелки и с присущим им трудолюбием торопятся собрать ароматный и чистый мед. Смотрит человек на все это, и становится ему легко, весело, отдыхает он от своих трудовых будней».

— Да, — сказал я жене, — ты права. Край там действительно солнечный и полезный для здоровья. Как только Иван закончит учебный год, немедленно уедете. А потом, может быть, и я подъеду деньков на десять, если получу отпуск.

— А почему только на десять? — удивилась жена.

— Чтоб не доставлять лишних хлопот Еленке, — сказал я.

Жена моя только руками всплеснула:

— Да они умирают по нашему Ивану! Своих-то нет!

— Ты права, — согласился я, и мы, поговорив еще минут десять, окончательно решили отправить Ивана, конечно вместе с его матерью, в Дряновский монастырь сразу же, как только кончится учебный год, чтоб не терять ни одного дня летних каникул. В дополнительных письмах мы договорились об их приезде, а я написал еще, что, может быть, и сам загляну к ним попозже и пробуду там, чтоб не быть им в тягость, не больше десяти дней. К этому я прибавил, уже в другом письме, что мы, конечно, привезем соответствующие продукты и необходимые для продолжительного проживания летом вещи, чтоб чувствовать себя удобнее независимо от их гостеприимства. Кроме того, мы пригласили и их к себе, если пожелают, в гости, чтобы и они в свою очередь побывали у нас, когда им будет удобно. Мы, разумеется, будем им всегда рады, хотя и живем в полуподвале, где поселились еще до Девятого сентября. Этим мы, конечно, намекнули, что им лучше бы не приезжать, поскольку жилищные условия у нас плохие из-за отсутствия солнца и многого другого. Но свояк, уловивший, по всей видимости, наши намеки, ответил немедленно, и опять красными буквами:

«Учитывая твое последнее письмо, спешу тебя убедить, что ты не прав, потому что плохие условия канули в прошлое, как железо в воду, и никогда больше к нам не вернутся, независимо от того, живем ли мы в полуподвале или где-нибудь в другом месте. А если столица превратилась в магнит, то виноваты в этом, как я понимаю, вовсе не мы, которые живут в провинции».

И еще несколько страниц в подобном духе. На этот раз в письме не было ни слова о черешне, как будто ее у них там вообще не существовало. Я заволновался, потому что свояк был из тех новых партийцев, которые не останавливаются ни перед чем. «Такому, — подумал я, — ничего не стоит и пакость какую-нибудь мне устроить. Возьмет да и пошлет письмо товарищу Мичеву, а то и повыше куда». По этой причине я из тактических соображений не стал ему больше отвечать до самых летних каникул, которые вскоре не замедлили наступить согласно учебной программе.