Юй Хуа - Братья

— Где он только смелости набрался, — вздохнул в конце старый Ван. — Ни слова по-ихнему, а везде разъезжает.

Сун Ган погрузился в беспамятство. Его снова скрутила боль под ложечкой, и глаза блуждали по комнате, не глядя на Мороженщика. Он не услышал ни слова из того, что тот сказал. Сун Ган знал, что Бритого Ли там нет, да и Линь Хун тоже, и никак не мог понять, что он сам там делает. Он молча просидел у Мороженщика полчаса, потом так же молча поднялся и вышел из шикарной проходной, а старый Ван все бежал за ним следом, не затыкаясь ни на минуту. У ворот Мороженщик остановился и сказал что-то еще, но Сун Ган его не услышал. Его глаза безо всякого выражения смотрели на лючжэньские улицы, а ноги тяжело топали в сторону дома.

Вернувшись в Лючжэнь, Сун Ган провел шесть дней тихо, как мышка. За это время он шесть раз готовил себе еду, но каждый день съедал всего по плошке риса. Он почти совсем не выходил из дому, разве что за продуктами. На улице ему встречались знакомые, и из их обмолвок он узнал, что же произошло между Бритым Ли и Линь Хун, но ему, казалось, это было глубоко фиолетово. Вечером седьмого дня Сун Ган достал семейный альбом, проглядел все их с женой совместные фото, вздохнул и захлопнул его. Потом он выудил снимок с матерью, отцом и двумя братьями: Бритым Ли и Сун Ганом. Эта черно-белая фотография уже успела пожелтеть. Сун Ган опять вздохнул, вложил карточку в альбом и упал на кровать, заливаясь слезами.

Через семь дней, прошедших, как в бреду, его сознание наконец прояснилось. Сун Ган живо представил себе все, что происходило между ним, Бритым Ли и Линь Хун двадцать лет назад, и понял, что Линь Хун не следовало тогда выходить за него замуж. Ей нужно было выбрать Бритого Ли. Едва эта мысль посетила Сун Гана, как на сердце у него стало легко и свободно, словно камень свалился.

На рассвете восьмого дня Сун Ган уселся за обеденный стол и принялся добросовестно строчить два письма: одно для Линь Хун, а другое — для Бритого Ли. Писалось трудно. Сун Ган совсем не был уверен, что писал без ошибок и не напутал ничего с иероглифами. Он с болью вспомнил себя двадцатилетнего. А ведь он так любил читать, так любил литературу — даже написал однажды рассказ, который нахваливал Бритый Ли. Прошли годы. Жизнь давила на него всем своим весом так, что Сун Ган еле успевал переводить дыхание. Он забросил чтение, и вот теперь обнаружил, что даже письмо написать не в состоянии.

Сун Ган запомнил все сомнительные иероглифы и, нацепив повязку, отправился в книжный магазин, чтоб свериться со словарем. Потом он вернулся домой и снова взялся за письма. Ему было жалко денег на словарь. Хотя Сун Ган и привез с собой тридцать тысяч юаней, он считал, что не смог обеспечить Линь Хун достойную жизнь, а потому в конце концов все деньги должны достаться ей. За несколько дней он успел сбегать в магазин с десяток раз. Продавцы, заметив его, начинали смеяться. Между собой они обсуждали Сун Гана. Говорили, что тот раньше был главным подменщиком, а теперь сделался главным ученым. Потом они стали звать его главным словарником. Сун Ган, слушая их треп, только улыбался и молча продолжал, свесив голову, искать в словаре нужные иероглифы. За пять дней непрерывной писанины, беготни в книжный магазин и правки он наконец управился с письмами. Потом переписал их набело. После этого Сун Ган с облегчением встал от стола, пошел на почту и купил там два конверта с марками. Он написал на конвертах адреса и имена, наклеил марки и вложил письма в нагрудный карман.

Тут Сун Ган почувствовал тугую боль под ложечкой, которая становилась все сильнее, словно бы там разошлись все швы. Он с опаской прислушивался к своим ощущениям. Потом Сун Ган медленно расстегнул рубашку и почувствовал, что майка уже насмерть приварилась к телу. Снимать ее было невыносимо, словно отдирать слой кожи. От боли его забила дрожь. Когда она начала потихоньку стихать, он вскинул руки и, опустив голову, увидел, что швы под грудью уже воспалились. Черные нитки, которыми были соединены края ран, туго стягивали красную, отечную кожу. Сун Ган вспомнил, что на шестой день после операции нужно было снять швы. Прошло уже тринадцать дней, и боль стала невыносимой.

Он встал, сходил за ножницами и, вооружившись зеркалом, собрался самостоятельно избавиться от швов. Сун Ган испугался, что ножницы могут быть грязными и прокалил их пять минут над огнем, а потом подождал еще минут десять, пока они не остыли. Потом он начал потихоньку обрезать нитки. Когда кусочки ниток усеяли лезвия, он почувствовал, как боль под ложечкой потихоньку затихает. Покончив со швами, Сун Ган внезапно ощутил, что все тело раскрылось, словно бы стало больше.

В сумерках он аккуратно завернул все деньги в старую газету и положил под подушку, оставив в кармане только десять юаней. Потом он достал ключ от дома и, внимательно поглядев на него, положил на стол. Надев повязку, он подошел ко входу, раскрыл дверь и оглядел напоследок собственную квартиру. Ему показалось, что она видится четко и ясно, а вот ключ на столе словно бы расплывается в тумане. Сун Ган тихо закрыл дверь. Постояв немного снаружи, он подумал, что раз ключ остался внутри, то назад ему дороги нет.

Сун Ган развернулся, перешел через улицу и нырнул в закусочную напротив. Он отродясь не пробовал тамошних пельменей с трубочкой и вот решил узнать, каковы они на вкус. Сун Ган огляделся по сторонам, но ни Чжоу, ни Сестренки Су, ни даже матери ее в закусочной не увидел. Сун Ган не знал, что Чжоу успел заразить своей страстью к корейским сериалам обеих женщин. С понедельника по пятницу вся семья торчала дома, самозабвенно уставившись в экран телевизора. Сун Ган застыл на мгновение у входа и увидел за кассой какую-то незнакомую девицу. Он подошел к кассе и, подумав немного, промямлил:

— И как едят эти?..

Девушка не поняла, что он хочет сказать, и спросила:

— Что значит как едят?

Сун Ган понял, что ошибся, но не смог сразу вспомнить, как надо сказать. Ткнув пальцем в упражняющихся с пельменями посетителей, он произнес:

— Ну, эти вот пельмени с трубочкой…

Посетители заржали.

— Ты в детстве титьку у мамки сосал? — спросил кто-то.

Сун Ган догадался, что над ним хотят поиздеваться, и неожиданно остроумно ответил:

— Мы все сосали.

— А как вырос, пельмени-то небось уплетал? — продолжал допытываться мужик.

— Все уплетали, — не сдавался Сун Ган.

— Ну ладно, — отозвался остряк, — щас я тебя научу: сперва соси, как титьку, изнутри бульон, а потом уплетай, как пельмень, что останется.

Посетители зашлись нечеловеческим хохотом. Даже девица за кассой невольно улыбнулась, но Сун Ган и не думал улыбаться. От собственных слов в голове у него прояснилось, и он сказал: