Юй Хуа - Братья

— Дорогая, выбери мне первосортную.

Но жена Кузнеца, напустив на себя вид настоящего председателя совета директоров, отвечала:

— Нет уж. Сегодня не Новый год. И вообще не праздник.

Кузнец лепетал голосом подчиненного:

— Сегодня дебиторская задолженность поступила на наш счет.

И жена кивала ему с довольной улыбкой:

— Ладно уж, возьмем девку получше.

Все девицы в борделе терпеть не могли Кузнеца Туна. Они говорили, что он им уже поперек горла стоит: как в постель залезет, так неизвестно, когда из нее вылезет. Даром что Кузнец был уже седобородым старцем — в постели он скакал, как двадцатилетний мальчишка, зато чаевых оставлял меньше всех. К тому же он всякий раз приходил в компании своей худосочной жены, которая норовила сбить названную цену. Девки торговались с ней до потери пульса, скрежеща зубами. Весь этот торг занимал больше часа. Истощенная жена Кузнеца после нескольких минут разговора вынуждена была останавливаться на передышку и, сделав глоток воды, продолжала гнуть свое. Девки говорили, что обслужить одного Кузнеца тяжелее, чем четырех здоровых мужиков, а денег с него получается кот наплакал, еще и со скидкой. Никто не хотел заниматься с Кузнецом, однако ж он был в Лючжэни большим человеком и VIP-клиентом Мадам Линь, и девки не могли выставить его за дверь. Когда Кузнец со своей женушкой клали глаз на какую-нибудь из них, она с кривой усмешкой выдавливала из себя:

— Ох, смерть моя, опять придется изображать Лэй Фэна*.

А Лю Чэнгун, он же Писака Лю, он же Пиарщик Лю, он же зам Лю, заделался теперь CEO*. Он тоже был одним из VIP’ов Мадам Линь. После смерти Сун Гана Бритый Ли уступил свое место Писаке, и тот превратился в господина директора. Но Лю не нравилось, когда его звали господином директором. Он требовал, чтоб его называли CEO. Лючжэньцев ломало выговаривать это странное «Си-И-О», уж больно походившее на какое-то японское имя, и они стали звать его просто Лю Си. Так завершилось превращение голодранца в миллионера. Он стал носить итальянские костюмы известных марок и ездить на белой «бэхе», которую ему подарил Бритый Ли. За десять миллионов юаней он откупился от прежней жены. Писака говорил, что это была плата за ошибки молодости. Так он наконец-то избавился от бабы, которую думал бросить еще двадцать лет назад. Потом он завел себе одну, две, три, четыре, а в конце концов и пять смазливых любовниц, облепивших его со всех сторон. Он называл их «мои солнышки». Хотя дом его теперь был полон девичьей красы, Писака все-таки не мог отказать себе в удовольствии иногда наведаться к Мадам Линь. Он говорил, что домашняя стряпня ему приелась, хочется попробовать и дичи.

В глазах Писаки Стихоплет Чжао окончательно потерял всякий вес. Сам Стихоплет заявлял, что он по-прежнему не откладывает пера, но Лю твердил, что эти его литературные забавы — самоубийство, все равно что веревку на шею накинуть. Выставив четыре пальца, он потешался над Стихоплетом:

— Уже тридцать лет как пишет, а всего одно стихотворение в четыре строчки опубликовал, да и то в каком-то отпечатанном на автокописте* журнальчике. За столько-то лет ни одним знаком препинания больше не накропал, а все говорит, что он поэт. Автокопистный поэт Чжао…

Стихоплет, которого сокращение за пару лет до этого оставило без работы, относился к Писаке точно так же. Когда до него дошли вести о том, как Писака, потрясая своими четырьмя сосисками, издевается над ним, придумывая обидные прозвища, Стихоплет пришел в форменное бешенство. Потом он холодно усмехнулся и сказал, что утверждения таких подхалимов, как этот Лю, можно опрокинуть одним пальцем, тут и четыре не понадобятся. Выставив вперед палец, он произнес:

— Душу продал, барыга.

Стихоплет переехал из прежнего дома, превратившегося теперь в бордель, в убогий домишко у железнодорожных путей на западе поселка. В день мимо его конуры проезжало по сотне поездов, и она всякий раз дрожала, как от землетрясения. И стол, и стулья, и кровать, и шкафы вместе с посудой и палочками, и пол, и потолок тряслись. Писака сравнивал эту тряску с судорогами от удара током. Плоды такого сравнения пожинал он сам: каждую ночь, когда хибара билась в конвульсиях, Стихоплет во сне видел себя привязанным к электрическому стулу и, обливаясь слезами, уже прощался с этим светом.

Обнищавший Стихоплет жил исключительно за счет ренты, которую каждый месяц отчисляла ему Мадам Линь. Хотя он, как и другие, ходил в костюме, но это был на редкость мятый и загаженный костюм. Лючжэньцы, пялившиеся двадцать лет в свои цветные телевизоры, начали потихоньку менять их на жидкокристаллические и проекционные, а порой и на плазменные панели, а Стихоплет Чжао по-прежнему пучил глаза в свой черно-белый телик с диагональю четырнадцать дюймов. Изображение то появлялось, то исчезало. Чжао протаскал его по всей Лючжэни, но так и не нашел никого, кто был бы в состоянии его починить. Тогда он решил исправить дело самому. Когда изображение пропадало, Стихоплет отвешивал телевизору звонкую пощечину, и тот снова начинал показывать. Порой даже после двух ударов картинка не появлялась, и тогда Стихоплет исполнял молодецкую подсечку, выбивая из старенького прибора последние кадры.

Бывший когда-то благовоспитанным малым, Стихоплет сделался теперь жутким мизантропом и даже начал сдабривать речь матерком. Покуда будни Писаки Лю наполнялись женщинами, в жизни у Стихоплета не осталось ни одной. Он пришпандорил на стенку своей хибары старенький календарь с телками и тешил себя несбыточными мечтами. Ни одной живой женщине и в голову не пришло бы поглядеть на него как следует. Он попытался было охмурить пару-тройку немолодых вдовушек, но те с одного взгляда раскусили его замысел и недвусмысленно заявили: пускай сначала себя обеспечит, а потом уж берется толковать о безумной любови. Стихоплета снедала жуткая тоска. Ведь много лет назад у него была очаровательная подружка, с которой они провели в полном взаимопонимании целый прекрасный год. Потом Стихоплет решил сесть между двух стульев и приударить за Линь Хун. Так вот и остался он в конце концов на бобах: и Линь Хун упустил, и подружка сбежала к другому.

А жена Писаки Лю, хоть и осталась весьма довольна своими десятью миллионами на банковском счете, все-таки вышла на улицу с причитаниями. Она жаловалась народу на бесстыдство Писаки, вытягивая обе пятерни, что когда-то должно было обозначать десять случаев, когда он обманул ее невинность, а теперь, повторенное дважды, означало двадцать лет брака. Она твердила, что двадцать лет обстирывала и кормила этого дармоеда и заботилась о нем в любую погоду. Когда Писака потерял работу, она и не думала его бросать, наоборот — стала любить еще больше, печься о нем еще сильнее. Она хвалилась, что тело у нее зимой горячее, а летом прохладное: зимой она согревала Писаку, как печка, а летом охлаждала, как лед. Рыдая, жена Писаки говорила, что теперь у него на уме одни деньги, одно похабство: раньше-то он был невинным мастером слова, вел себя культурно, говорил интеллигентно, да она полюбила его, вышла за него замуж именно потому, что он был Писатель, а теперь ищи-свищи, нет у нее больше мужа…