Юй Хуа - Братья

Целых две недели Ли ходил в Лючжэньское АО экономразвития и рассказывал там всякие байки из прошлого, покуда четырнадцать верных инвалидов слушали его во все уши и ревели. Сам он больше не плакал, зато хромые, слепые, глухие и идиоты напустили целое море слез. Их искреннее горе утешило Бритого Ли, словно бы все его страдания откочевали к верным инвалидам. В итоге он сам взялся утешать их, умоляя не переживать так сильно. Чем больше он старался, тем сильнее переживали его слушатели. Их завывания, подначивая друг друга, слились в один сплошной вой, и Ли вдруг почувствовал, что во всем бескрайнем мире только четырнадцать верных инвалидов могут разделить с ним лежащую на сердце досаду.

Потом Ли вернулся в офис. Он снова пришел на работу, чтоб выполнить предсмертный наказ Сун Гана. Ли велел Писаке обзвонить всех партнеров, организовать в принадлежащем ему ресторане пышные трехдневные поминки и позвать на них всех знакомых толстосумов. Состряпав список, Лю провел целый день в обнимку с телефоном. Он поведал этим сильно небедным людям, что у Бритого Ли умер брат и, распевая им дифирамбы, сообщил, что они приглашены на банкет по случаю поминок. За день он совершенно лишился голоса, но сумел обработать всех партнеров. Еще он пригласил всех значимых фигур поселка и уезда. Бедных или неизвестных там не было никого.

Поминки начались прямо с утра и продолжались до самого вечера. Некоторые гости, пролетев несколько часов на самолете и проехав пару часов на машине, добрались только к ночи, так что Бритый Ли устроил для них специально ночные посиделки. После кремации он снова встретился с Линь Хун. Они холодно посмотрели друг на друга, как посторонние. Оба были в трауре. Все три дня они стояли перед входом в ресторан, встречая дорогих гостей, каждый из которых совал в руку Линь Хун пухлый конверт. В нем самое малое было несколько тыщ юаней, а самое большее — несколько сотен тысяч. Банковские служащие каждый день видели, как Линь Хун приходила вносить деньги на счет, по большой сумке за раз. За три дня она собрала больше сотни конвертов. Поговаривали, что набралось несколько миллионов. Наши болтали, что у нее аж пальцы опухли пересчитывать все это богатство, запястья заболели, а из глаз потекли кровавые слезы.

Когда поминки закончились, Бритый Ли спросил у Линь Хун:

— Сун Ган завещал мне как следует тебя устроить. Тебе еще что-нибудь от меня нужно?

— Довольно, — ответила она.

Три года просвистели так, что никто и не заметил: кто-то помер, кто-то родился. Старик Гуань отдал Богу душу, да и Портной Чжан тоже. Зато народилось в нашем поселке целых три пищащих Гуаня и девять Чжанов.

Никто не знал, что выжгла в сердце Линь Хун смерть Сун Гана. Знали только, что она оставила работу на фабрике и съехала с квартиры. На деньги, что принесли на поминки, она купила дом и стала жить там совершенно одна. Полгода провела Линь Хун в полном затворничестве. Наши редко ее видели, а если и видели, лицо у нее было абсолютно безразличное. Говорили, что как у настоящей вдовы. Только самые внимательные заметили, как она изменилась. Они твердили, что Линь Хун стала одеваться все эффектнее, все дороже. Проторчав полгода в старом домишке, она снова начала показываться на люди — так закончилось ее отшельничество, и она снова оказалась в поле зрения лючжэньцев. Линь Хун отремонтировала старый дом и превратила его в парикмахерскую, а сама стала ее хозяйкой. С тех пор ее салон красоты засверкал неоновыми вывесками, заиграл бодрой музыкой, и дело пошло в гору. Наши мужики, приходя к ней в салон, просили не «подстричься» (мол, так только деревенщина говорит), а на модный манер — «сменить имидж». Даже известные сквернословы перестали говорить про стрижку, а все как один требовали «сменить херов имидж».

А Домосед Чжоу из закусочной напротив по-прежнему заявлял, что собирается за три года открыть по всей стране сеть заведений. Он твердил об этом уже три года, но не открыл даже отделения старой закусочной, так что на две новых не было ни намека. Чжоу занимался прежним пустозвонством, обещая, что стоимость акций «Макдоналдса» упадет на пятьдесят процентов. Сестренка Су давно привыкла к его бахвальству и поняла, что если день у него пройдет без обычного фразерства, а ночь — без корейских сериалов, то он будет сам не свой. Ей стало лень краснеть за него.

Пока закусочная оставалась точь-в-точь такой, как была, салон Линь Хун начал потихоньку меняться. В самом начале в нем было всего три парикмахера и три девицы, которые отвечали за мытье головы. Через год одна за другой стали появляться девушки со всех уголков нашей необъятной родины: высокие и низенькие, толстые и худые, симпатичные и страшные. Все двадцать три девицы были одеты в экстремальные мини и щеголяли решительными декольте и спереди, и сзади. Они поселились в шестиэтажном доме, где раньше обитала сама Линь Хун. Прежние жильцы один за другим покинули его — уехал и Стихоплет Чжао. Линь Хун сняла для своих работниц двухкомнатные квартиры и сделала в них ремонт. В каждой квартире поселилось по девушке, и весь дом загалдел на разные голоса.

Днем эти девицы тихо спали в своих кроватях, а вечером начиналась движуха — при полном боевом раскрасе они теснились в салоне, сверкая, как двадцать три новогодних фонарика, и привлекая посетителей. Мужики толпились снаружи, бросая в помещение воровские взгляды, а девки сидели внутри, делая им знаки глазами. Потом салон красоты превращался в подобие черного рынка, где происходила оживленная торговля. Мужики торговались с осторожностью наркодилеров, а девицы называли цены с уверенностью продавцов косметики. Договорившись о цене и выбрав подходящих девушек, посетители рука об руку с ними поднимались наверх. На лестнице они болтали о том о сем, но едва оказывались в комнатах, как весь дом наполнялся криками, как в зоопарке. Это была настоящая энциклопедия постельных вздохов и ахов.

Наши, лючжэньские, все говорили, что там настоящий квартал красных фонарей. Закусочная Чжоу, расположенная аккурат напротив злачного места, процветала. Раньше она закрывалась в одиннадцать, а теперь работала двадцать четыре часа в сутки. С часу до пяти утра клиенты соседнего заведения вместе с девицами перебегали через улицу и оказывались за столиками закусочной, где принимались с шумом высасывать сок из пельменей.

Но кто из лючжэньцев хоть раз окинул как следует взглядом жизненный путь Линь Хун? Стыдливая и невинная девушка-подросток, нежно влюбленная молодая женщина, добродетельная жена, в сердце которой было место только для Сун Гана, безумная любовница, три месяца остервенело трахавшаяся с Бритым Ли, скорбящая вдова и, наконец, одинокая затворница с равнодушным лицом. А потом возник салон красоты, и, когда повалили клиенты, на свет появилась и бизнес-леди с уверенной улыбкой. С тех пор как понаехали эти размалеванные девки, она стала еще оборотистей, еще хлебосольней. Они звали ее не Линь Хун, а Мадам Линь. Вот и наши все потихоньку тоже приспособились звать ее так. Она словно бы превратилась в двух разных людей: одна Линь Хун с улыбкой и сладкими обещаниями встречала в салоне клиентов, а другая ледяным взглядом провожала не имеющих отношения к ее бизнесу мужчин, с которыми случайно сталкивалась на улице.