Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Прижатая к уху трубка зазуммерила длинными сигналами. Друг-цирюльник, видел К., собравшийся уже заходить внутрь, остановился, достал из кармана телефон, посмотрел на дисплей. Он посмотрел на дисплей – и увидел на нем имя К., что еще он мог там увидеть. Рука с телефоном у него упала вниз, он вскинул вверх голову, постоял так, потом опустил ее и, подняв руку, снова посмотрел на дисплей. К., приближаясь к нему, но не приблизившись еще настолько, чтобы слышать звонки его трубки, наблюдал за всей этой сценой, как если бы та происходила на экране в немом кино. Посмотри в мою сторону, посмотри, послал мысленную просьбу К. Друг-цирюльник, изнеможенно покачав рукой с зажатым в ней телефоном, ступил шаг вперед, шаг назад, выступил из-за бликующей на солнце пластины двери, развернулся в движении лицом к К. К. вскинул вверх свободную руку и замахал ею. Ни единой души не было между ними, человек, машущий рукой, не мог не привлечь внимания друга-цирюльника, он должен был увидеть К.

Друг-цирюльник увидел. К. понял это по тому, как тот вдруг замер. Замер и следом – словно от К., хотя между ними оставалось еще добрых два десятка метров, изошло некое давление – попятился. Натурально попятился! Выражение судорожного недоумения появилось на его лице. К. отнял трубку от уха и выключил вызов номера.

– Вот это да, – с той же судорожной недоуменностью, что была на его лице, сказал друг-цирюльник, когда К. еще только подходил к нему. – Надеюсь, ты не убежал?

Точно этот же вопрос задавали ему отец с матерью. К. отвечал, а они не верили ему и все уточняли, уточняли…

К. подошел и раскинул в стороны руки.

– Может, обнимемся?

Друг-цирюльник среагировал на его предложение движением, которое больше свидетельствовало о желании отстраниться, чем податься навстречу.

– Так сбежал?

К. опустил руки.

– Нет, там не сбежишь. Отпустили. Ошиблись со мной. Не я имелся в виду.

Друг-цирюльник смотрел и не верил.

– Так бывает? – с сомнением спросил он. – В смысле, – поправился он торопливо, – что они прямо вот так признаются в своей ошибке?

– Не знаю, бывает ли, но со мной вот да.

Подвижное, выразительное лицо друга-цирюльника все так же свидетельствовало о его сомнении в словах К.

– Они тебя отпустили как живца, – проговорил он через паузу. – Чтобы выловить через тебя других. С кем ты станешь общаться.

К. внутренне передернуло. Он не мог и предположить, что его свобода может быть расценена таким образом.

– И что ты этим хочешь сказать?

Лицо друга-цирюльника сыграло сложную беглую гамму чувств и так же быстро все их с себя смело.

– То, что, если ты человек чести, тебе не следует ни с кем общаться.

У К. вырвался смешок. Словно неудержимо смешно ему стало.

– То есть ты со мной общаться не будешь, это ты хочешь сказать?

– Следует воздержаться. – Голос у друга-цирюльника стал скрипучий – будто рассохшееся дерево было у него вместо связок, – таким же голосом он говорил тогда, в последний раз, как они виделись. – А поживем – увидим.

– Но чего тебе бояться? – Инерция гнала К. с его вопросами, когда следовало повернуться и уйти. Но невозможно было уйти. Вот так просто, после стольких лет дружбы, такой их близости, ближе, чем братская, – взять и уйти, крест на всем, черный квадрат, как не было? – Я вижу, тебе позволили сделать ремонт, все у тебя нормально. И даже глава службы стерильности теперь у тебя стрижется. Ты его стриг?

– Я, – подтвердил друг-цирюльник. Выразительное его лицо не могло скрыть довольства, которое он испытал, отвечая К. – Нелегко мне было его заполучить. Очень хороший мужик, должен отметить. Свойский, простой. Демократичный. Я хотел прекратить ремонтные работы, чтобы не шумели, пока стригу его, он не позволил: нет-нет, пускай работают, не хочу, чтобы из-за меня…

– И с эсперанто все урегулировал? – К. помнил, что было написано на кабинетном зеркале друга-цирюльника, единственном оставленным целым: «Ты, поц, со своим эсперанто…» – Больше не подозрительный момент в твоей жизни?

Лицо у друга-цирюльника приобрело удивленное выражение.

– Какое эсперанто? Не выдумывай! Это что такое?

– Ты шутишь? – К. было непонятно: шутил он, всерьез? – Не знаешь, что такое эсперанто?

– Не знаю, не знаю, не знаю! – с настоятельностью трижды повторил друг-цирюльник. – И знать не хочу!

Он не хотел знать о своем бывшем увлечении, и о К. он тоже не хотел знать. Ни о нем, ни его.

Что же ему сказать напоследок, что такое ему сказать, крутилось в голове у К. Но не было в нем никакого прощального, колоритного слова, и он, ступив к другу-цирюльнику, просто хлопнул его плечу, сам не понимая – сочувственно, сожалеюще, ободряюще ли? – молча повернулся и повлек себя прочь от салона.

Друг-цирюльник тоже не сказал ему больше ни слова, и К. даже не знал, стоит ли, смотрит ли ему вслед или ушел.

Солнце било в глаза, заставляло щуриться, улица была урезана со всех сторон в подобие слепящей танковой щели, и это раздражающее неудобство доставляло болезненную радость: оно умеряло горечь от их встречи с другом-цирюльником.

– На матч? – спросил околачивавшийся у турникетов старик – вылущенный годами, как гороховый стручок, до одной кожной оболочки, прилипшей к костям, но в красном, вздыбленном, как положено, острым заломом в небо форменном берете на голом пятнистом черепе. Казалось, из него бы следовало сыпаться песку, однако же нет: проворным и скорым движениями он оказался – бросился к К. и перегородил ему дорогу весьма живо и бойко.

– На матч, – подтвердил К., стараясь, чтобы голос его звучал как можно обыденней. Он опасался, что старик-дежурный может его не пропустить. Объявленный в афише стадион принадлежал не городу, он был службы стерильности, билетов на него не продавали, и присутствие чужаков на его трибунах могло считаться нежелательным. Ждать же привереду около входа… А если он проглядит ее? Если увидит в последний момент, когда она уже входит внутрь и зови, кричи ее – возьмет и не пожелает, как то сделала по телефону, с ним разговаривать? Лучше всего, казалось ему, обосноваться на трибунах, недалеко от входа: даже если станет втекать толпа, турникеты рассекут ее, – почти наверняка он не пропустит привереду.

– Чего так рано? – Ветеран службы стерильности (хотя, конечно, службу он начинал еще совсем не в ней) был вроде вполне благожелателен, может быть, подумал К., он остановил его не для того, чтобы не пропустить, а просто ему было скучно и хотелось помозолить языком. – Час еще до начала!

– Да хочу место занять, – по-прежнему стараясь расположить к себе старика, сказал К. Загодя он так пришел все потому же, что не был уверен, будет ли пропущен. В случае, если не будет, останется время поискать возможность проникнуть на стадион, минуя центральный вход.