Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

— А что со временем?

— Со временем все забылось.

Голос бархатный, движения плавные. Она выскользнула из ночной сорочки, под которой больше ничего не было, и двинулась ко мне. Кажется, она была уверена, что мне не устоять. Напрасно. «Остап был холоден. То есть абсолютно».

Мне она, как женщина, не нравилась. Я попросту не видел в ней женщину. Маленькое, худенькое тело подростка без явных признаков груди.

— А презервативы есть? — спросил я. — Видишь ли, у меня гепатит Цэ, генотип три а. Половым путем не передается, только через кровь, но мало ли, вдруг у тебя там ранка, а у меня, к примеру, порез. Зачем рисковать ради пятиминутного сомнительного удовольствия?

Ее глаза округлились:

— Какая ранка?

— К тому же, — говорю, — я очень устал.

Она в нерешительности замерла нагая в полуметре от меня.

Кель ситуасьон!

Я решил разрядить обстановку.

— Слушай, я придумал название для твоих будущих мемуаров: «Как закалялась Шталь».

— Дурак! — выкрикнула она.

Развернулась, подобрала ночнушку и стремительно покинула комнату.

Твою мать! А мне показалось, что я вел себя как джентльмен.

Интересно, почему меня всегда хотят те, кого я не хочу.

Это что, злая насмешка судьбы? В окно просились ветки ясеня.

День прошел в нервной суете и многочисленных поездках. С радиостанции Бурый отвез меня на переговоры с Кефирным: на новом канале запускалась новая программа — меня пригласили в качестве автора. Писать нужно чем хуже, тем лучше. В таком жлобском стиле.

Затем были пробы на роль Мишки Корявого — правой руки Леньки Пантелеева. Режиссеру понравилось, но окончательное решение будет принимать московский продюсер.

Потом мы заехали в офис «Студии 95 квадрат», оговорили мои монологи для выступления в «Бойцовском клубе». В прошлом сезоне я вполне достойно дебютировал под псевдонимом Аль Тычино, добрался до полуфинала. К семи, перекусив, мы уже были в нашей студии, где провел для новичков «ситуацию возможного конфликта».

Только к десяти я вспомнил, что вопрос с крышей над головой на сегодняшнюю ночь остается открытым.

— Давай к Милуше! — сказал я Бурому. — Только быстрее — после одиннадцати туда не прорваться.

Общежитие театрального института, в котором училась Людмила — девушка средней тяжести поведения, — в двадцать три ноль-ноль закрывалось наглухо, на все засовы, и взять эту крепость можно было исключительно приступом щедрости: от ста гривен и выше. Смотря кто из старых церберов дежурил.

Мы мчались на предельной скорости, какую только был способен развить бурлаковский «пыжик».

Бурый, с явно азиатскими чертами лица, в очках, с тяжелым взглядом раскосых глаз, за рулем был сосредоточен и угрюм.

Он сказал:

— Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?

С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:

— «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».

Бурый включился в игру:

— «В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться…»

— «Уйдет, — хрипел я ему на ухо, — уйдет…»

— В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.

Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, цитировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Особенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Любовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»…

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

— А скажи, Женя. Дуче он как — в законе режиссер или так — художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

— Я сам нисево не понимаю, — шепелявит Седой в ответ.

- По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно. Ему спектакль отрезесировать — сьто тебе высьмаркаться. Он васье — резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арестом. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пьеса, как известно, в стишках — особо не поимпровизируешь. В середине спектакля — танец. После слов «пойду включу магнитофон, магнитофон — ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику — музыки нет. Делаю вид, что магнитофон заело, чиню его, включаю… Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмованный текст, что-то вроде:

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

— Ну и что это за хреновина была? Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

— Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал успею. Я на секунду в туалет отлучился…

А у самого глаза укуренные.

— До этого, — спрашиваю, скрипя зубами, — отлить не мог?

— Дак времени не было… Спектакль тяжелый.

— До спектакля?

— Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было… у меня совсем времени не было.

— Времени не было! — передразнил я Абрама. — АХриста распинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты…

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазонах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его новая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и говорит:

— Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

— Да ты что, Володя, белены объелся?

— Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

— Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пятерых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил музыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки…

— Я, — говорит, — между прочим, в это время не в театральном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского… И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

— Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вернемся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А потом извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед милейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил… Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

— Да погоди ты, Глеб…

— Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он должен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не беспокоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!