Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки).

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии административного восторга и боевой готовности. С ней не договоришься. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может — бывали случаи, — но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.

— Мамаша! — крикнул я ей. — Дай жизни ход! Не будь плотиной!

Мамаша погрозила кулаком.

Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.

Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водосточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.

— Ну и куда теперь? — спросил Бурый, протирая очки.

— К цыганам.

— Каким еще в жопу цыганам?

— Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.

По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.

— И меня возьмите! — кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.

Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.

Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.

— Мы всю ночь будем мотаться по городу? — спросил недовольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.

— Цыц! — прикрикнул я шутливо. — Будешь плохо себя вести — вычеркну тебя из истории!

— У тебя мания величия.

— Это у вас мания моего величия. Вези меня… вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.

— А вдруг у нее Кирилл?

— Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.

И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.

Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выключил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уставившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.

В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кончик сигареты, закурил.

— Кир ее замуж зовет, — сказал Бурый.

— У Кира хороший вкус, — равнодушно ответил я.

— Кир ее любит.

— Ну, правильно.

— А ты? — спросил он.

Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:

— А я… а я… никого не люблю…

Бурый многозначительно вздохнул за меня.

— У тебя с ней был роман?

— Роман? Да нет… так, пару зарисовок к рассказу…

— Ты шутишь?

— Бурый, когда я шучу — смешно.

Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.

От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.

Жалость — отвратительное чувство, жалость к себе — еще и унизительна.

— Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.

Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли…

— Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!

— Я могу спеть.

— Представляю себе.

Он заорал:

«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит…» Я замахал руками:

— Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная система, я спрыгну на ходу!

— «Просто в доме не наточены ножи-и!»

Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, который у него песней зовется.

Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.

Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезона. Лето.

Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама — это святое.

Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.

Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет принимать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя»).

— Да, мама.

— Сынок, — говорю, — что с машиной?

— Чинят.

— Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына. Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.

Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неизвестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.

Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.

Однажды он мне на день рождения подарил «Письма Пушкина», которые я презентовал ему полгода назад.

— Отличный подарок! — поблагодарил я.

— Тебе, правда, нравится?

— Конечно! Тем паче я его сам выбирал…

И вот шагаю в театр. Встречаю бывшего студийца. Как его зовут — вылетело из головы.

— Привет, Леня.

— Привет, — говорю.

— Как дела?

— Нормально. Дай сигарету.

— Я не курю, — радуется он.

— Ты ж курил.

— Я бросил.

— И у тебя появились веснушки, — замечаю я.

— От того, что я бросил курить?

— Нет, из-за солнца.

— А где твои?

— Веснушки?!

— Сигареты.

— А-а, у меня их никогда не было.

— Веснушек?

— Сигарет.

— Понятно.

— Ну, ладно, — говорю. — Вот и поболтали.

— Постой! Что нового в театре?

— В театре всегда все по-старому.

— Ты спешишь?

— Ты меня утомил.

— Мы полминуты говорили.

— И тем не менее.

А о чем мне с ним говорить? Я даже имени его не помню. Единственная точка соприкосновения — в прошлом.

Шагаю дальше. Ярко светит солнце. От асфальта пышет жаром.

Меня догоняет Шурбин. Поравнявшись со мной, здоровается и тут же заявляет:

— Мне кажется глупым каждый день здороваться. Все эти привет-пока — кому они нужны?! Ох и жара!

Я, глянув на него искоса, говорю:

— Все из-за веса. Тебе нужно бегать по утрам. Он, смахнув капли пота с лица, отвечает:

— Я бегаю по утрам… За пивом. У-ух! Ради него я сбавляю темп.

Идем не спеша. Вразвалочку. Шурбин сообщает:

— А я Солованову бутылку водки проиграл. Поспорил с ним, что он не сумеет выучить роль Хлопуши за ночь. Это было попросту невозможно. Легче было сделать омлет из яиц Фаберже! Но он это сделал!

— Омлет?

— Выучил роль.

— Нонсенс.

— Что такое — нонсенс?

— Это когда глухонемой покупает себе диск караоке.

— Нет, это как раз парадокс.

— А тебе, я смотрю, палец в рот не клади.

— Не только палец.

Навстречу нам плывет, как лебедь белая, стройная красивая блондинка лет двадцати. На ней футболка с изображением Че Гевары. При ходьбе ее груди ритмично колышутся, и кажется, что кубинский революционер нервно жмурится.