Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— А где ваш наряд, Леонов?

Под вешалкой мой наряд валяется. Как он туда попал?

— Да, неважно, — говорит старшина. — По тревоге собираться, это вам…

— …не бумагу марать, — ехидно заканчивает Ваня.

— Это вам не шинели чужие напяливать, курсант Жуков, — невозмутимо продолжил старшина. — Леонов, возьмите свою шинель и впредь лучше следите за своим обмундированием.

— Слушаюсь, лучше следить!

— Товарищи сержанты, пока свободны. Остальным отбой!

Сержанты отошли в сторонку. Я скидываю с себя амуницию, сбрасываю сапоги, хорошо, что шинель не на мне, а на полу, ложусь, накрываюсь одеялом. Слышу голос старшины:

— Жуков, куда в чужой шинели! Вы бы еще в сапогах завалились. Отставить! Так. Ложиться всем. Батарея, подъем! Время пошло!

Через полчаса одевались и раздевались уже быстрее. В свою амуницию, даже оружие успели разобрать, не перепутав. Встали в строй рядом с сержантами. Но старшина скуп на похвалу. Сказал, что для первого раза так себе, в другой раз он будет более строг. Объявил отбой, смотрел, головой покачивая, как мигом выполнили мы его команду, успев и форму уложить на табуретки по-уставному.

— Могут ведь, когда приспичит, — сказал он сержантам. — Спасибо, ребята, за службу. И уж последите, чтобы шинели на пол не бросали.

Ребята хмуро обещали последить. А потом, когда верхний свет в казарме погас и дневальный с повязкой на рукаве с ножом в чехле на поясе встал под синей лампой у тумбочки с телефоном, они подошли к притихшему Ване и тихо что-то сказали ему. Запевала замотал головой, что-то забормотал. Больше моя шинель не пропадала.

Когда в очередной раз объявили тревогу, мы одевались уже не так суматошно, но быстро и как-то спокойно, что ли. Но серьезны были сержанты, и оружие выдавали, строго глядя на нас, и рожки были снаряжены боевыми патронами, и вооруженные командиры поторапливали: скорей, скорей! Боевая полковая тревога!

В ночь прошел дождь, под утро дорожка заледенела. Мы бежали по ней, скользя и падая, спешили в автопарк к машинам. Я добежать не успел — упал на лед, оперся на руку, автомат тяжелым прикладом ударил меня по пальцам, кисть онемела. Стаскиваю рукавицу, указательный палец правой руки не сгибается, на глазах багровеет.

— Что случилось? — подбежал старшина.

— Палец сломал…

Он слегка подергал опухший палец, я охнул. Мимо бежал Петя-шахтер. Старшина остановил его:

— Проводить в санчасть, взять оружие и доложить.

Петя не стал ни о чем расспрашивать, забрал у меня автомат и патроны, повел в санчасть, где медбрат туго забинтовал мне кисть, велел лежать и ждать до утра, когда придет машина. Петя успокоил: у них на шахте люди не раз ломались и разбивались, но живы в основном оставались, правда, не все.

На рассвете пришел замполит, участливо спросил, как рука, как настроение. Пожелал скорейшего возвращения и новых успехов в творчестве, в боевой и политической подготовке. Потом приехала зеленая машина с красным крестом и увезла меня в город Черновцы, в военный госпиталь.

Каждое утро легкой пританцовывающей походкой входит в нашу палату полноватая ладная женщина. Хлопает в ладони, кричит:

— Выходи строиться! На зарядку!

Всех, кроме лежачих, выгоняет на мягкие дорожки, приказывает:

— Делай, как я! И-и раз! И-и два!

Возле мохнатых пальм приседают, размахивают руками нелепые фигуры, наряженные в серые халаты. Упражнения выполняют кто как может. Если одна рука в гипсе, парень в поте лица работает другой, забинтована правая нога — больной весело дрыгает левой. Не будешь дрыгать — Вера Петровна все равно заставит! Вот она останавливается перед моим соседом:

— Гусачок-чудачок, чего стоишь? Приседай, приседай!

Парень со странной фамилией Гусак послушно сгибает колени длинных ног. Шея его, жилистая и тощая, вытягивается, на виске бьется синий червячок. Чем не гусак!

После зарядки спешим умываться. Гусака умывает молоденькая черноглазая нянечка. Кое-как ополаскиваю лицо левой рукой (правая упрятана в гипсовый лубок) — и в столовую. Завтрак заканчиваю позже всех, не считая Вовки Гусака. Обе руки парня в гипсе, и его кормит та же черноглазая молдаванка. Она и в туалет его сопровождает. После завтрака вдвоем с ним выходим постоять во дворик. Он смотрит на плачущую сосулину, щурится:

— Весна…

Нет, Вовка, до весны еще далеко. Просто солнце здесь теплое, погода мягкая, зима не злая. Вовка не говорит о своих ранах, но все тут знают, в какой братской стране осколки гранаты перебили ему руки. Знаем, но болтать об этом не принято. Военные хирурги умело собрали, склеили его косточки, зашили руки, залили их гипсом и приказали жить и не отчаиваться.

Когда я с перебитым пальцем очутился в этом госпитале, Гусаку должны были со дня на день снять гипс. Парень переживал. Иногда, просыпаясь ночью, видел его тощую фигуру возле черного окна. Стоит Гусак, посапывает, головой покачивает.

— Болит? — спрашиваю.

Он поворачивается ко мне, шепчет:

— Душа ноет…

Обычно говорят: «Душа поет». Вот как все перевертывается.

Утром он немного успокаивается, первым спешит навстречу знакомому «Выходи строиться на зарядку!». И на вопрос Веры Петровны: «Как дела, Гусачок?» — даже улыбается: «Ничего».

Наконец гипс сняли. Вовка пришел в палату без своих обычных белых коконов, и я увидел его руки. Страшные, тонкие, мертвые. Шрамы покрывали их зловещей багрово-синей татуировкой. Согнутые в локтях руки беспомощно висели на бинтах. Осторожно спрашиваю:

— Ну? Как?

Он кривит губы:

— Не шевелятся.

— А ты попробуй. Потихоньку.

Синий червячок на его шее набухает, а у меня левый кулак стискивается — хочет помочь парню. «Ну, давай, давай!» Ребята привстали на кроватях, кривят губы: «Давай, парень!» Но у Гусака ни один палец не шевелится, кажется, ни капли теплой крови не осталось под сухой тонкой кожей.

Пришли Вера Петровна и хмурый хирург. Крепкие пальцы мужчины помяли багровые рубцы, потом хирург сказал:

— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.

Я уже слышал, что Вера Петровна — то ли физкультурный доктор, то ли врач по лечебной физкультуре. Какая тут разница, узнал только потом, когда и мой палец увидел белый свет. Косточки срослись, но палец никак не хотел сгибаться и торчал, как пистолет. Тот же хмурый хирург помял его, выжимая невольные слезы из моих глаз, и так же сказал:

— Ну, Вера Петровна, теперь он ваш.

Иду по коридору мимо мохнатых пальм, мимо белых дверей со стеклянными ручками. На одной двери табличка: «Кабинет лечебной физкультуры». Просовываю голову:

— Можно?

Вера Петровна кивает: «Заходи». Усаживает в кресло.

Теплыми крепкими пальчиками берет мою руку и начинает осторожно ломать мой несчастный палец, приговаривая нараспев: