Александр Бренер - Жития убиенных художников

Другим куском нашей лондонской жизни было ничегонеделание, праздношатание. Это звучит куда проще, чем есть на самом деле: бездельничать надо уметь. Ведь я говорю о попытке умного неделания, опыте пустотного времени. Такое «безделье» — целое искусство. В Лондоне мы его осваивали: практиковали долгие прогулки по разным частям города, а также внимательное наблюдение, созерцание — и обсуждение того, что мы видели. Иногда во время этих походов мы собирали еду, одежду — в Лондоне можно найти всё, если уметь искать. В общем, мы изучали этот город — один из самых богатых и нищих, блестящих и скудных, странных и обыденных, невероятных и тусклых.

Ещё одним куском нашего лондонского существования были встречи с людьми — очень разными людьми. От других городов Западной Европы Лондон отличается тем, что в нём ты всё ещё можешь поговорить с незнакомыми людьми, познакомиться с ними прямо на улице, в пабе, в парке, завязать какие-то отношения. Чаще всего эти столкновения не имели никакого продолжения, но пару раз нам улыбнулась удача, и мы приобрели настоящих друзей.

Последним куском и фрагментом нашей тамошней жизни была художественная сцена Лондона, на которую мы совершали частые набеги. В Лондоне уйма музеев и галерей, но там меньше чопорности и стерильности, чем, например, в немецких или французских институциях. В лондонских галереях нас неоднократно били, выталкивали, не пускали, обзывали последними словами, закрывали перед носом дверь, но полицию вызвали только два раза, да и то несерьёзно. В Лондоне ты меньше боишься властей, чем в других местах. Во всяком случае, так было лет десять назад.

Поэтому-то 11 сентября 2001 года мы отправились в галерею Саатчи с воодушевлением, предвкушая приключение. Мы там на открытиях никогда не бывали, у Саатчи вернисажи строго для приглашённых лиц. Что же с нами случится?

Когда мы явились, толпа только набиралась. На белых стенах просторного помещения, похожего на ангар (это была ещё старая галерея, до переезда в Челси, неподалёку от Эбби-роуд), висели большущие необрамлённые фотографии — изображения харьковских бомжей и нищих — широкоформатные фотоснимки Бориса Михайлова из серии «Case History».

Должен сразу сказать: я не поклонник творчества Михайлова. Я его не уважаю. Я понимаю, что он очень ловкий, опытный и умелый фотограф, который распоряжается своей камерой как стрелок ружьём. Ну и что? Стрелки бывают разные. Этого стрелка я не переношу. Хотя я очень люблю фотографию. Я уважаю таких фотографов, как Гарри Вино-гранд или Ли Фридлендер. Я восхищаюсь фотографиями Джоэля-Питера Уиткина или Дианы Арбус. Я люблю многих европейских фотографов. Но Михайлова — нет. Я считаю его пошляком. Даже хуже: я считаю, что его фотографии, его искусство — самодовольно. Но всякое самодовольное искусство — отвратительно. Если бы меня попросили дать определение плохого искусства, я так бы и сказал: плохое искусство — это самодовольное искусство.

Вот и эти фотографии Михайлова в галерее Саатчи показались мне мерзкими, пустыми, лживыми. Тошнотворные глянцевые фотографии циничного захваленного манипулятора — вот что это было.

Никакого шампанского мне уже не хотелось — ни шампанского, ни бутербродов. Зато мне захотелось немедленно атаковать эту выставку, эту галерею.

А народу тем временем у Саатчи прибавилось. Публика была спокойная, приодетая: мужчины в двубортных полосатых костюмах и твидовых пиджаках с галстуками-бабочками, молодые люди во всём чёрном-чёрном, девушки со свежими стрижками, дамы с умелыми лицевыми выражениями.

Сам Борис Михайлов тоже был здесь. Он стоял в маленькой русской группке, рядом с поэтом и художником Д. А. Приговым и куратором И. Бакштейном.

Увидев их, я почувствовал себя плохо-плохо. Мне почудилось, что весь мир только и состоит, что из этой сальной публики. Меня охватила усталость, бессилие, отвращение — к ним, к себе, а заодно и к искусству. Зачем мы сюда пришли? Что я тут потерял? Какое убожество! Во мне проснулась идея смерти, идея самоубийства. Разве не прав был Генрих фон Клейст? Разве не прав был Есенин? Разве не прав был Рене Кревель? Жизнь — унижение!

Всплывёт ли в громадном, чудовищном океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такой вот газетной заметкой: «ВЧЕРА, В ЧЕТЫРЕ ЧАСА ДНЯ, МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА БРОСИЛАСЬ В СЕНУ С МОСТА ИСКУССТВ»?

Читали ли вы «Шагреневую кожу» Бальзака? Помните ли вы сцену в самом начале этой повести, когда проигравшийся в лоск Рафаэль де Валантен, готовясь к самоубийству, стоит на парижском мосту и смотрит в грязную, холодную реку — и вдруг замечает, что какой-то носильщик запачкал рукав его фрака чем-то белым? И самоубийца Рафаэль ловит себя на том, что тщательно стряхивает эту белую пыль, словно он не пришёл сюда покончить счёты с жизнью, словно новый день ещё впереди…

Так же и я вдруг стряхнул с себя навалившуюся усталость. У меня возникла новая, блестящая идея. И я тут же поделился ею со своей подругой.

Тогда нам сделалось смешно, и мы схватили с подноса бокалы с шампанским и залпом выпили. И тут же бросились, сломя голову, в наше детское развлечение.

Как угорелые, стали мы носиться по галерее Саатчи, растопырив руки наподобие крыльев, издавая звуки, как пикирующие бомбардировщики!

Нью-Йорк в это время ещё дымился.

А мы бегали, гудя и вопя, задевая гостей Михайлова и Саатчи, сея недоумение и панику. Кого мы изображали? Кем стали? Осами? Асами? Ангелами-истребителями? Двумя лайнерами, врезавшимися в небоскрёб? Двумя летатлинами? Я тогда об этом не думал, но сейчас предпочитаю последнюю интерпретацию.

Однако не все в галерее приняли нас за отголосок русского авангарда. Я услышал отчаянный женский крик:

— Вы только посмотрите! Они над нами издеваются! У нас сегодня траур, а они издеваются!

У кричащей был американский акцент.

Мы продолжали кружиться, метаться и пикировать, прилагая все силы, чтобы толпа обалдела. Она и обалдела уже, и колыхалась, и голосила, и плескалась шампанским. Я пронёсся мимо Бориса Михайлова, вперив взгляд в его белое, как брошенный на сковородку блин, лицо. Он выглядел болезненно, раздражённо, зло. Но я не успел его пожалеть — пронёсся мимо.

Проделав в зале нечто вроде мёртвой петли, я пролетел на бреющем полёте мимо Пригова — он посмотрел на меня как на буйнопомешанного. Я ему улыбнулся.

Внезапно я увидел, что мою подругу, моего близнеца-летатлина, схватил за крыло какой-то тип. Сначала за крыло, а потом и за хвост.

Кубарь кубариком, жарким шариком — хрясть!

Не позволю взять летатлина в неволю, сучья пасть!

Этот тип выглядел как олигарх, как клиент Саатчи, как урка — в синем двубортном костюме, в красном галстуке, с напомаженными волосами. Он был толст, большого роста, с толстыми ногами. Он уже душил моего товарища-летуна, сжимал горло моему напарнику-птенчику, и мой напарник бледнел. Тогда я, недолго думая, прыгнул на этого олигарха и повис на нём.