Александр Бренер - Жития убиенных художников

От уркагана пахло спиртным, и он был в полном очумении. Казалось, он вообще не может соображать — а только сдавливать горло, крушить мою подружку. Я стал колотить его кулаками, пинать его, но он был как скала, как бревно, как кусок мёртвого мамонта.

Мой дорогой летатлин хрипел и хрустел в лапах этого человеконосорога, сука-блядь!

Тут, к моему несказанному облегчению, на этого вора в законе (или кто он там был) накинулись какие-то ребята, кричащие по-испански. Потом выяснилось, что это были наёмные работники Саатчи, буфетчики и официанты, а на самом деле — студенты художественных колледжей, учащиеся из Латинской Америки. Они были единственными, вставшими на нашу защиту. И они уже думали, что пахан в галстуке просто-напросто задушит мою подружку. Он ведь был невменяем.

Ребята насели на носорога-олигарха, и он ослабил свою хватку, и моя напарница высвободилась из тисков.

Больше мы не летали. Толпа нас ненавидела и ничуть этого не скрывала. Она дышала на нас зловонно и жарко, как дракон или Лернейская гидра. Но наши новые друзья — латинские студенты — помогли нам прорваться сквозь эту кипящую саатчиевскую чернь.

Мы вышли из галереи и снова оказались нигде — на пустынной лондонской улице, в безвоздушных пространствах земной Луны.

Но как передать это мгновенное блаженство полёта, эти переливы аэропланктона, это доисторическое чудо птерозавра, эти волшебные прыжки летучих рыб, это замирание крылатого сердца, этот взгляд ястреба, этот аэродинамический трепет, сопровождающий удивительный полёт двух летатлинов, их стремление, зависание, низвержение, вибрацию, их слитное гудение — более выразительное, более сладостное, нежели самые лучшие песнопения? Как описать?

Могу сказать лишь одно: этот полёт был похож на любовь. Да, на любовь — наивный, маленький ручеёк, что струится по камешкам, меж трав и цветов, но который постепенно, незаметно для себя становится речкой, рекой, могучим потоком, Нилом, Волгой, Гангом, Енисеем, Амазонкой, и меняет свою природу от каждого нового притока, а потом вдруг впадает в неизмеримый океан, который никаким умом не обнять, который могут почувствовать и уяснить только великие, детские души, которые он, этот океанище, погружает в бесконечный покой-созерцание.

Однажды в Лондоне писатель Зиновий Зиник пригласил нас на закрытие легендарного питейного клуба — «The Colony Room».

Мы, не раздумывая, согласились.

«The Colony Room» находился в Сохо, в старом кирпичном здании на Дин-стрит, 41.

Это было место богемных сборищ и баснословных загулов, куда пускали только своих — членов клуба и приглашённых ими друзей.

Небольшая комната с несколькими столиками и баром, покрашенная зелёной краской, сплошь увешанная рисунками знаменитых и не столь знаменитых художников — вот и весь прославленный клуб.

Но истории о нём ходили смачные: о его задорной хозяйке и буйных завсегдатаях, их проделках и шутках, а также о коллекции произведений на стенах клуба.

Заведение открылось в далёком 1948 году и просуществовало до 2008-го. Членами клуба, среди прочих, были Фрэнсис Бэкон, Дилан Томас, Люсьен Фрейд, Фрэнк Ауэрбах, а позже — художники вроде Трейси Эмин, Дэмиена Херста, Сары Лукас…

И вот из-за финансового давления клуб закрывался — и никто его не хотел спасать.

Зато назначена была прощальная вечеринка, и народу собралось невпроворот.

Мы сами туда ни за что бы не проскользнули, при всей нашей изворотливости.

Но Зиник был членом клуба, он нас провёл. Спасибо ему за это!

Вышибала у входа посмотрел, кивнул и отвернулся.

Трудно было протиснуться к бару и заказать напитки — толпа давила и клокотала.

Играла какая-то оглушительная рок-группа, кричал в микрофон какой-то певец в жабо.

Публика была в угаре, в нездоровом возбуждении.

Вообще-то место ничем не отличалось от какой-нибудь дыры в Ист-Энде — за исключением своей неповторимой ауры.

Эта аура висела в воздухе гуще табачного дыма, горячила головы сильнее рома и виски.

Мы почти сразу потеряли Зиника в толпе.

К нам пристал какой-то неизвестный и всё пытался впечатлить рассказами о прошлом этого вертепа.

— Вот в том углу, — кричал он, — Дилан Томас чуть не захлебнулся в собственной блевотине.

Нам, конечно, стало интересно.

— А вот тут, — указал парень, — стоял обычно Бэкон, пока он не напивался. А напившись, он толкал и задирал людей, а потом валился на пол.

Мы слушали — ушки на макушке.

— Люсьен Фрейд приводил сюда уголовников. Он ведь знался с настоящими гангстерами. Мюриэль (хозяйка клуба) не одобряла этого, но Фрейду было наплевать. Сам он не упивался и не буянил. Но его спутники однажды чуть не зарезали Джеффри Бернарда.

Мы слушали и глотали пиво.

— А вон там на стене, видите, — продолжал он, — это рисунок Фрэнка Ауэрбаха. А вон там — Рон Китай. А вон там — фотография Сэм Тэйлор-Вуд. А вон — Дэвид Хокни. Над стойкой есть и работа Херста.

Тут к нам подошёл Зиник со стаканами. В стаканах был джин.

Мы выпили, ещё поболтали и потолкались в толпе.

Парень отстал. Зиник с кем-то беседовал. Мы остались в сутолоке одни.

И вот что нам пришло в голову:

— Ну, хорошо, пусть все эти великие люди веселились здесь и позволяли себе мелкие вольности. А почему бы и нам не пошутить, не покуражиться? Надоело что-то слушать эту громкую музыку, смотреть на этих милых кретинов. Давай-ка тоже позабавимся.

Сказано — сделано.

Мы протолкались к высокому камину, красовавшемуся посреди зелёной стены, и я помог моей партнёрше влезть на каминную доску.

Ей это удалось без особых усилий, да никто в толкучке и не смотрел.

Мы оба уже основательно возбудились, так что Варваре ничего не стоило спустить с себя штаны вместе с трусами.

Она стояла на узкой каминной полке, держась одной рукой за стенку, а другой приподняла рубашку и куртку, чтоб все видели, какой у неё пупок, лобок.

А голая задница её отражалась в зеркале, висящем над камином.

Тут уж люди на неё уставились, некоторые — с интересом, большинство — без малейшего одобрения.

Она слегка пританцовывала и поводила бёдрами — высоко-высоко над всеми этими энтузиастами погибшего клуба.

Великих художников поблизости, кажется, не было, или мы их просто не заметили.

Тут я подставил пустую бутылку из-под пива под её промежность.

И вот моя дорогая взяла и пописала.

Горячая струя ударила в мою руку, покрыла брызгами. Я постарался укрепить бутылку так, чтобы моча попадала внутрь, но мне это не очень-то удалось.

Брызги летели, каминную доску слегка залило.

В бутылку, впрочем, тоже кое-что попало.

Я приложился к горлышку, выпил до дна — на вкус было не хуже пива.