Александр Бренер - Жития убиенных художников

Зимой в шесть утра в Альфаме странно, призрачно. Узкие улочки, запутанные переулки, в которых гуляет ветер. Шорохи какие-то, вздохи. Бывает и дождь, конечно. А бывает, туман поднимается с реки и занавешивает собой округу.

А летом небо в этот ранний час дымчатое. И всё прозрачно вокруг. И поскрипывают железные калитки, ставни.

На каменной площадке в шесть утра пусто. Туристы тут появятся позже. А те, кто пришёл посмотреть на представление Папы и Мамы, стоят перед тяжёлым приземистым храмом, ждут. Обычно зрителей немного — два-три человека. Или вообще никого.

И вот появляется Папа — ровно в шесть, без опоздания. Церковные часы не успели замолкнуть, а он уже на камнях площадки. Одет он неприметно — в какие-то серые брюки, куртку. Сух, довольно высок, немного сутуловат. Ноги его чуть-чуть подогнуты в коленях. Кажется, он слегка нездоров. Но это не физическое недомогание. Просто видно, что его душа постоянно дрожит то от того, то от другого. Внешне это выражается в лёгком сотрясении головы и конечностей. Но стоит ему оказаться на этом пятачке с видом на Тежу, увидеть Маму — недомогание исчезает.

Я думаю, что Папе, как и каждому, нужен щит, чтобы защититься от этого бездарного, враждебного мира. Пятнадцать лет назад он нашёл свой щит. Мама — это и есть его щит, великолепный и сверкающий, не хуже чем у Агамемнона или Персея. И кстати, не только щит. Мама — и щит, и меч.

Я не стану описывать её бёдра или пупок, форму её грудей или размер сосков. Я ничего этого никогда не видел. Скажу только: Мама — брюнетка. Высокая очень брюнетка. Может быть, она не так уж хороша собой. В ней заметны нервозность и беспокойство. Возможно, в ней есть ломание, немного ломания, но есть и детство. Она при встречах с Папой извивается, как змея под рогатиной.

Когда Папа появляется в шесть утра на площадке, Мама всегда уже здесь. Лежит на скамейке, незаметно. Иногда на той, а иногда на другой. Но всегда уже тут. Заслышав приближение Папы, она садится, закидывает ногу на ногу.

Папа подходит к скамейке твёрдым шагом.

Мама смотрит на него, и её рот искривляется. Губы её всегда густо обмазаны кровавой помадой. Она улыбается и встаёт со скамейки. Можно заметить, что её передние зубы тоже в помаде. Уже целых пятнадцать лет? Или только сегодня?

Папа расстёгивает штаны. Быстро и чётко расстёгивает, маленькими движениями. И выхватывает из ширинки член.

Член его уже стоит — неизменно, всегда при этих встречах. Вероятно, он встаёт заранее от одного приближения к Маме, от одной только мысли о ней. Может, этот член встаёт как пёс, который вскакивает, когда хозяин раскрывает дверь в квартиру? Или как пёс, который слышит шаги хозяина на лестнице?

Мама поднимает пальто или юбку — в зависимости от времени года. Трусов на ней никогда нет.

Она поддёргивает одежды быстрым движением — хоп!

Папа всегда уже готов к этому.

И вот она прыгает на его член. Прыгает, как умелая, опытная кошка на стол или ствол дерева — абсолютно безошибочным быстрым движением. Легко. Элегантно. С бездумной энергией и безотчётной красотой. Или она этот прыжок разучила за пятнадцать лет и повторяет каждое утро, как балерина?

Мама повисает на Папе и обхватывает его руками. Его член уже в её вульве. Она точно попала своим влагалищем на его уд — нанизалась вплотную.

Я думаю, её плоть влажна, нежна.

Мама и Папа начинают совокупляться — медленно, ритмично.

Я предполагаю, что Папе и Маме уже довольно много лет, но в эту минуту это не имеет никакого значения. В эту минуту они — гуттаперчевые мальчик и девочка. Безвозрастные акробаты над пропастью, канатоходцы.

Выглядит так, будто Папа вовсе не ощущает веса Мамы. Она лёгкая, как пёрышко. Или он такой сильный? Или они умело прячут свои усилия?

Они словно в море и накрыты волной!

Папа полностью ушёл в свой акт, его словно нет. Только эти движения, этот танец. Ничего не осталось на Земле, кроме его ритма. Он ничего больше не знает, не хочет знать.

А Мама? Она просто великолепна! Она висит и качается на Папе, как божественная марионетка.

Каждое утро в шесть часов на площадке в Альфаме они повторяют этот виртуозный, блистательный акробатический номер — Мама и Папа.

Браво! Ура!

Они совокупляются, танцуют. Долго? По-разному. Иногда две минуты, иногда три. Может, даже и десять минут. Я не знаю, не уверен. Я смотрел на них, совершенно зачарованный. Время — ерунда.

Потом Мама спрыгивает с Папы — вжик! Одним рывком, резко. Юбка её закрывает колени. Всё!

И она уходит.

А её помада остаётся на папиных щеках. И он её не стирает.

Они никогда не кончают. Никаких выбросов, эякуляций. Никаких гейзеров и фонтанов. Чистая акробатика.

Каждое утро они проделывают этот акт — циркачи над городом, эквилибристы. Невероятно искусные и неутомимые артисты. Они подобны ожившим статуям, эротическим индусским скульптурам. Папа и Мама — оживший Лаокоон!

Браво!

И кажется, им совершенно наплевать на зрителей. Иногда они у них есть. А иногда нет. Но Маме и Папе это как будто безразлично.

Иногда проходит ранний прохожий. Или какой-нибудь бегун забегает на площадку, девушка в спортивной форме.

Папа и Мама не обращают на это внимания. И на зрителей, пришедших специально для них, тоже.

Удивительно, что на них пока никто не донёс. Уже пятнадцать лет Мама прыгает на Папу, и никакой полиции. Лиссабонская полиция в шесть утра либо спит, либо занимается чем-то другим.

Правда, иногда прилетает сорока. Я её сам видел. Большая, слегка взлохмаченная сорока, довольно старая на вид.

Птица садится на сосну или на спинку скамейки. И начинает кричать.

Кажется, эта сорока ругается. Или это только так кажется? Может, она и вовсе не ругается, а восторгается? Или смеётся, куражится?

Во всяком случае, она громко кричит или просто кашляет. Но это нисколько не мешает ритму папиного и маминого совокупления. Сорока — не помеха, а скорее элемент представления.

Мама спрыгивает с Папы и исчезает. Папа вставляет торчащий, негнущийся член обратно в ширинку — какой он упрямый. Застёгивает штаны. Быстро уходит, передвигаясь на своих слегка подогнутых ногах. Каменная смотровая площадка в Альфаме пустеет.

Зрители, если они были, уже разошлись. Причём без всяких аплодисментов. Только сорока всё ещё сидит на сосне и ругается. Или она так прощается с Папой и Мамой?

До свиданья, Мама! До свидания, Папа!

Adeus!

До завтра!

Изредка я встречаюсь с молодыми художниками здесь, в Берлине, где дописываю эту книжку.

Ребята приезжают из Москвы, Петербурга или Киева. Мы сидим в кафе, разговариваем.

Ещё раз или два видимся.

А потом они исчезают.