Александр Бренер - Жития убиенных художников

Этот художник, вышедший из семьи рабочих и служащих, и в результате своей карьеры оказавшийся на самом верху современного искусства, добившийся наивысшего признания и уважения, денег и успеха, взял и покончил с собой, наплевав на всё это.

Он работал одержимо и радостно, он по-настоящему любил искусство и научился высекать из него холодное пламя, а потом вдруг сам охладел ко всему этому — и послал к чертям.

Казалось бы, он в своём положении мог делать всё, что угодно, а задуманных проектов у него, по его собственным словам, было великое множество. Работай, живи, процветай в своей зрелости! Но нет — нельзя, невмоготу… Тошно вдруг сделалось… Майку Келли стало невыносимо уживаться со всей этой сволочью, ему расхотелось творить. И жить расхотелось. Вот он и убил себя.

Его самоубийство стало последним брошенным им вызовом. Он сказал этим жестом: я не ценю ничего из того, что вы мне дали. Я не могу быть с вами, не хочу… Он сказал всем им: хватит с меня!

Он сказал: no way…

Я разговаривал с Майком Келли трижды, и каждый раз это была хоть маленькая, да оргия.

Первый разговор случился в Милане, в галерее Эми Фонтана. Мы пришли на открытие, но галерея была ещё пуста.

Майк сидел на стуле и читал журнал.

Мы ему сказали:

— Ты хоть когда-нибудь серьёзно думал о Ги Деборе и его неучастии в обществе спектакля?

Майк так и подпрыгнул на стуле.

— Дебор? — сказал он. — Ситуационисты? Да ведь их сейчас показывают на MTV, о них мультфильмы делают!

— Ерунда! — сказали мы. — К Дебору нужно относиться не как сраный зритель MTV, а как Антонен Арто отнёсся к балийскому театру. То есть нужно охуеть от общества спектакля, глубоко задуматься о своём месте в нём, и начать против спектакля действовать!

Майк задумался.

— Я пробую делать музыку, — медленно проговорил он. — Мою музыку. И с её помощью заглушить общество спектакля… Или вы хотите, чтобы я пошёл работать в Макдональдс?

Во второй раз мы встретились с ним в галерее Яблонка, в Берлине — опять-таки на его вернисаже. Там уже толкалась куча народа и пахло духами.

Майк Келли стоял, окружённый коллекционерами, кураторами, поклонниками, дельцами. Ближе всех к нему была Изабель Грав — гламурная немецкая критикесса.

Я подошёл к великому художнику и сказал:

— Что ты тут делаешь среди всей этой шушеры?

Майк Келли насупился и выпалил:

— Не люблю, когда мне плюют в лицо!

— А я ещё не плюнул, а просто задал вопрос.

Тут возникла короткая пауза. А затем Майк преобразился — из кота в сапогах в разозлённого льва!

Глаза его засверкали, кожа на лице натянулась.

Он принял бойцовскую стойку. Прямо как настоящий панк.

Я тоже приготовился, и мы начали танцевать друг против друга.

А вся эта элита на нас пялилась.

Наконец танец мне надоел, и я взял Келли за грудки и чуточку его подтолкнул.

Он отлетел к стене.

Даю слово, я это сделал не грубо, а как логическое продолжение нашей детской игры.

Но сейчас же, откуда ни возьмись, на меня обрушился огромный чёрный охранник — и сдавил пятернёй моё горло.

Я чуть не задохнулся, но всё же крикнул:

— Майк, мы ведь играли вдвоём, зачем же тут этот мудак?

Но Майк на меня не смотрел и ничего не ответил.

Этот охранник спустил меня с лестницы.

Третья и последняя встреча произошла в Париже, в Маре. И снова это была выставка Келли, и он стоял во дворике перед галереей в полном одиночестве.

Когда он нас увидел, то сказал:

— Пошли выпьем чего-нибудь.

И мы отправились в соседнее бистро.

Заказали кофе. Майк выглядел постаревшим.

Он как-то растолстел и осунулся одновременно. И глаза у него смотрели печально, рассеянно.

Он скинул на стул чёрную кожаную куртку и остался в коричневой футболке с фигуркой чудовища на груди. И оказалось, что руки Майка Келли до локтей покрыты рисунками, сделанными шариковой ручкой, как будто он был подростком, непутёвым школьником. Это были изображения монстров.

— Как ваши дела? — осведомился он, изобразив ухмылку.

— Да так, никаких особых дел. А у тебя?

— У меня?

Он задумался.

— У меня… намечалось одно дело. Довольно даже крупное. Хотите знать?

— Конечно.

— Я хотел со своей девушкой начать новую жизнь — под землёй.

— Правда?

— Да. У меня ведь есть кое-какие деньги, сбережения. Вот я и подумал, что могу с моей девушкой сбежать отсюда и построить Рай — подземный, подпольный. Ведь под землёй много места, там — целый громадный андерграунд. И художник, если он, конечно, хороший художник, как я, может под землёй создать новое небо, новое солнце, новый сад, и жить там с любимой, как Адам и Ева.

Он помолчал, затем продолжил:

— Подземный Рай, что вы об этом думаете? Конечно, там темно, странно. Но ведь кроты, насекомые там живут. Могли бы и мы, если постараться. Нужно только вложить кое-какие деньги — и создать солнце, небо, звёзды, облака… И цветущий подземный сад… И поселиться там, как первые люди… Я и сейчас думаю, что это неплохая идея. А?

— Хорошая идея, Майк…

— Значит, и вы так считаете? Вот видите…

— Так за чем дело стало?

— Да вот моя Ева не хочет… А без неё мне неинтересно… Не хочу Рая без Евы…

И он замолчал, ухмыльнулся.

Мы уже допили кофе, и Майку нужно было вернуться на свой вернисаж. Он надел чёрную куртку — закрыл свои детские татуировки.

На его выставку мы не пошли. Решили просто побродить по Маре.

Больше мы с ним не виделись.

А о смерти его прочитали в «Artforum», когда ютились в лиссабонских развалинах.

В славном городе Лиссабоне, что на задворках Европы, видели мы пару акробатов, художников-эквилибристов. Нам посчастливилось присутствовать при их акте, наблюдать непревзойдённое их искусство, оценить его по достоинству.

Назвать их имена? Нам они, по правде говоря, неведомы. В Лиссабоне все называли их запросто — Папа и Мама.

Но предупреждаю: Мама и Папа совсем не семья. Отнюдь. Никаких детишек у них нет и не было. Никакого совместного имущества или дома. Трудно даже назвать их парой в обычном смысле слова. Зато каждое утро — ровно в шесть часов — они совокупляются на маленькой каменной площадке в Альфаме, в верхней части Лиссабона, откуда открывается вид на реку Тежу, на рыжие крыши старого города. Любой лиссабонец знает эту крошечную, огороженную решётками смотровую площадку: белые камни мостовой, жёсткие кусты. Старые, корявые сосны. Скамейки.

Папа и Мама совокупляются здесь каждое утро в любую погоду, в любое время года. Делают они это уже около пятнадцати лет — такую версию мы, во всяком случае, слышали. А потом Мама и Папа расходятся до следующего утреннего совокупления. И даже «до свиданья» друг другу не говорят. Ни «здрасьте», ни «до свиданья».