Александр Бренер - Жития убиенных художников

Необязательные встречи, обычно не имеющие никакого продолжения.

Они хотят на меня взглянуть, что-то получить, но, думаю, они сами не знают, что.

Нечто важное?

Но то, что важно для меня, необязательно важно для них.

Я не оправдываю их ожидания.

Может, это нормально?

У них свои планы, своя жизнь, и я в ней — лишь минутка. В свою очередь я тоже бываю разочарован.

Я не узнаю в молодых ничего молодого.

Ничего, что соответствует моему представлению о молодых художниках. Или нет, узнаю: глупость, торопливость, невнимание.

Они хотят услышать только то, что им надо, что подтверждает их настроения.

Но как раз этого я им дать не могу.

Однажды, давно, я присутствовал при встрече венского акциониста Отто Мюля с молодыми художниками.

В то утро Мюль вышел из австрийской тюрьмы после шестилетней отсидки — немалый срок.

А вечером он, знаменитый художник, явился в мастерскую своего ассистента, устроившего в честь освобождения Мюля вечеринку.

Пришли начинающие художники, только что окончившие Академию, желторотые.

Мюль вошёл в сопровождении эскорта амазонок.

Это были молодцеватые, атлетические женщины, бравирующие своей сексуальностью.

Они окружали бледного, одряхлевшего в тюрьме Мюля, как клоунские телохранители, цирковая воинская дружина.

Стоячие сиськи, загорелые лица, бицепсы…

Когда старому акционисту представляли молодёжь, рассаженную по стульям и присмиревшую, он сразу принял бойцовскую стойку.

Мюль даже не присел, не взял предложенный ему стакан.

Вместо этого он оценивающе всматривался в лица неоперившихся живописцев, перформансистов, инсталляторов.

Какие знаки он искал на нежной плоти?

Что понял, глядя в их смущённые глаза?

— Говно, — сказал Мюль. — Вы все — говно, ничтожества. Когда мы были молодыми, мы так не выглядели. Не были такими рохлями, такими слабаками. Говно.

И он презрительно отвернулся.

В ту минуту я решил, что Мюль ведёт себя как дешёвый авторитет.

Его женщины животики надорвали, наблюдая этот фарс, их возбуждали его оскорбления.

А мне стало противно.

Но сейчас я лучше понимаю Мюля.

Сейчас мне кажется, что в его выпендрёже была правота.

Иногда молодым стоит ткнуть в нос их несостоятельную молодость.

Старик, конечно, паясничал, но что-то он просёк: конфуз, испуг, замешательство.

Вот он и ударил по ним.

Сам я так выпендриваться не умею.

Но часто тоже поглядываю на артистическую молодёжь с отвращением.

Власть — назовём её «капитал» или, если угодно, «культура» — смогла посеять в сердцах молодёжи такой базар, такую запутанность, что прямо диву даёшься.

Прав Агамбен: никогда прежде не было на Земле такого глупого и послушного человечества.

«Гораздо легче понять, что происходило в гениальной голове Данте, чем в мозгах обычного человека сегодня».

В этом смысле почти вся нынешняя артистическая молодёжь — обычные человеки.

А ведь художник должен быть странным.

Власти удался тот смертоносный проект, о котором говорил Жак Каматт: «Сначала они уничтожили свободные человеческие сообщества, а потом — воображение, способное представить себе такие сообщества».

Сейчас в мире тонны образов — и ноль воображения.

Интернет прикончил воображение.

Того, кто верит Канье Уэсту, болтающему о культурном сопротивлении, или любой другой знаменитости, засветившейся на экранчиках в Москве или Нью-Йорке, нужно ударить кошачьей лапой по башке — авось это приведёт его в чувство.

Того, кто слушает Бориса Гройса или какого-нибудь Глеба Морева, нужно бить по ушам стишком Всеволода Некрасова: «Не бойся Бойса, бойся Бори Гройса». Это — серьёзный стишок. А «Морев» происходит не от «моря», а от «помер».

Всякий малец должен уяснить, что есть только два — совершенно несовместимых! — модуса существования в культуре: 1) аккомодация, приспособление, конформизм, унижение, соглашательство, примиренчество, примыкание к консенсусу, ничтожество, угодничество, пресмыкательство, жополизание, сервилизм, распластанность, заискивание, прислужничество и 2) выход из системы.

Но кажется, такая ясность всё реже нисходит на юных.

При всём том — я верю в молодость.

Что значит верить? Это — любить.

Я верю и люблю Шаламова. Я верю Агамбену. Я люблю Хлебникова. Я верю Вагинову. Я люблю Цветаеву. Они — опытные, они — седые, они — мёртвые, но они — молодость, грядущая молодость. Я надеюсь, что и во мне есть её крупица. И это не имеет ничего общего с понтами Отто Мюля. Это — поэзия.

Поэтому я попытаюсь дать пару советов молодым художникам. Заодно это будут и советы самому себе. Я ничем не лучше молодых и неопытных. Я — седой дурак. Поэтому мне самому очень нужны мудрые советы, доброе руководство. Об этом я сейчас и хлопочу.

Итак, вот.

Любому начинающему художнику я советую найти себе путеводную фигуру в прошлом. Как Вергилий у Данте: мёртвый старший поэт, который ведёт живого младшего через круги Ада. Мы ведь, как точно сказал Пазолини, пребываем в Аду.

Эта фигура, этот спутник, должен стоять как можно дальше от всего современного. Вне шума времени.

Что это значит? А вот: несвоевременность, анахронизм. Шум времени сейчас — оглушающий. Это не только информация. Это и история искусства, понятая как история победителей. Это и революция, и поллюция, и секс, и с чаем кекс…

Только фантастическая удалённость от идеек и норм сегодняшнего дня может взрастить настоящего весёлого артиста. Только дистанция, побег, вознесение…

Лишь те несвоевременные единицы, которые противостояли своему собственному времени, способны ввести юных в благодатные долины творчества.

Кто же они?

Неизвестные и известные гении.

Я, конечно, могу назвать имена — Гай Валерий Катулл, Франсуа Вийон, Уильям Блейк, Александр Пушкин, Франц Кафка, Пауль Клее, Вольс, Уоллес Берман, Джек Смит, Генри Дарджер… Есть и другие — Мелвилл, Малевич, Мандельштам, Божидар, Улитин, Леон Богданов… Их всех, вроде бы, мало что объединяет. Но связь есть, и фундаментальная: все они понимали искусство как чуждую компромиссам форму жизни, как тайную тёмную тропку. Как собственную линию бегства, выражаясь языком Делёза. Но не «собственную» в смысле капризной индивидуальности, а собственную в смысле абсолютной для себя необходимости!

Но главное — не имена, не фигуры. Главное: в каждом из них был элемент твёрдой, черепахопанциревой неуступчивости. Элемент неподчиняемости. Элемент детского упрямства. Элемент самостоянья. Они были неуправляемы в глубине своей. Этот кристалл неуправляемости и есть поэзия, искусство, артистизм, жизнь. Этот элемент, этот кристалл нужно искать, конечно, не в истории победителей, а в истории побеждённых. Не среди знаменитых имён и фигур, а среди теней, отголосков, образов.